40 австралийских новелл
Шрифт:
Так хорошо еще никто не сострил! Правда, шутка привела в смущение наиболее степенных прихожан, но даже они смеются — ведь это пошутил сам пастор. Прихожане передают друг другу: «Слыхали, пастор сказал: не ждите, что я буду крестить ваших цыплят». Все трясутся от смеха, подталкивают друг друга в бок, подмигивают и, поглядывая в сторону пастора, говорят: «Ну и молодец! Вот сказал так сказал!»
Проходит еще одна неделя. Близятся решающие минуты. Про Хайни все забыли, и он вполне счастлив, если ему удается пообедать хотя бы с опозданием. Соседи заходят
Наконец после долгих ожиданий и тревог в полночной тишине раздается взволнованный голос матушки Шульц. В комнату в одной ночной рубашке вбегает Хильда и откидывает одеяло.
— Я услышала писк! — повторяет матушка Шульц высоким тонким голосом.
И сразу же на весь дом Хильда кричит:
— Хайни, Хайни, скорей! Цыпленок!
Спотыкаясь, в длинной фланелевой ночной рубахе, недоверчиво щурясь, входит Хайни, и, хотя глаза его слипаются со сна, он, как всегда, начинает подшучивать.
Но сомневаться не приходится — перед ними живой цыпленок. Хильда сажает цыпленка в коробку из-под ботинок, заранее устланную мягкими лоскутками.
— Теперь вам придется созывать цыплят так: «кудах-так — так, кудах — так — так», — говорит Хайни матушке Шульц.
Но женщинам не до смеха. Они слишком взволнованы. На Хайни никто не обращает внимания. Он зевает и отправляется спать.
Всю ночь Хильда не отходит от кровати и принимает еще девять птенцов. Это настоящая победа.
Матушка Шульц держит их всю ночь в тепле, а на утро около ее кровати на полу раскладывают несколько мешков. Вокруг делают загородку, и матушка Шульц может наблюдать за цыплятами. А когда матушку Шульц переворачивают на другой бок, она слышит, как тоненько пищат цыплята: «пи — пи — пи». Вдруг раздался пронзительный крик, но Хильды нет в комнате, она не слышит ни писка цыпленка, ни крика матушки Шульц.
Войдя в комнату, Хильда остолбенела: матушка Шульц сама перевернулась в кровати и достала рукой цыпленка, запутавшегося головкой в проволочной сетке.
С каждым днем матушка Шульц делает все больше движений. Она неусыпно следит за цыплятами в их маленьком загончике. А когда птенцов вынесли на солнце, то и матушку Шульц посадили в качалку и вынесли на воздух.
В воскресенье матушка Шульц уже идет сама в церковь. Ее только слегка поддерживают. Матушка Шульц торжествует: еще бы — она сумела высидеть цыплят и может вновь ходить. Она очень взволнована и счастлива. Ей поистине трудно сказать, чем она больше гордится. Все прихожане толпятся вокруг нее, а пастор начинает свою службу молитвой всевышнему в честь выздоровления матушки Шульц.
Но после службы, когда все беседуют о случившемся, матушка Шульц, вдруг осмелев, признается своим близким друзьям:
— А я думаю, что все это из-за цыплят. Как услыхала я их писк,
ВАЛЬТЕР КАУФМАН
НЫНЧЕ ЗДЕСЬ, ЗАВТРА ТАМ… (Перевод Б. Носика)
— Мне цвет не нравится, — сказал Слим Мунро буфетчице в баре, — не идет к твоему платью.
Она вспыхнула.
— Что вы, моряки, понимаете в розах?
Он залпом выпил пиво, взгляд его стал жестким.
— Все понимаем, и не только в розах, — сказал он.
— Рассказывай!
— Ну, ты-то сама знаешь.
— Я? Это откуда же? — сказала она развязно и тут же пожалела об этом, хоть и виду не подала. Кто-то потребовал пива, и она вышла из-за стойки. Он не видел, как она на ходу прихорашивалась перед зеркалом, заставленным бутылками, он услышал только, как она засмеялась, когда кто-то легонько присвистнул. Слим уставился в стакан, потом перевел взгляд на свое отражение в мокрой, залитой пивом стойке — на синяки под глазами, на запавшие щеки. Он быстро провел по стойке рукой. Отражение исчезло. Слим пошел к выходу и толкнул вращающуюся дверь бара. В самом конце улицы у четвертого причала ему виден был его пароход: дымок поднимался из труб, по палубе двигались матросы — темные, едва различимые силуэты. Он быстро зашагал в другую сторону — к магазинам.
— А я думала, ты совсем ушел, — сказала она ему полчаса спустя. В баре теперь было людно, шумели моряки и портовые рабочие. Ей пришлось наклониться, чтобы он слышал. К ее платью все еще была приколота желтая роза.
— Значит, скучала по мне? — спросил он.
Она кивнула с улыбкой: — А не стоило б. Чего тебе налить сейчас?
— Как обычно! — ответил он с легкой горечью. Потом добавил мягче:
— На, Джини, эта больше подойдет. Ходил вот, искал для тебя. — Он положил на стойку свежую красную розу. Она казалась драгоценностью здесь, среди стаканов, в луже расплесканного пива.
— Вот сумасшедший-то, а еще моряк, — проговорила она, нежно глядя ему в глаза.
— Ты носи эту, — сказал он. На мгновение они как будто остались вдвоем в людном баре, среди насмешливых улыбок. Никогда, даже наедине, они не были так близки.
— Буду носить, если тебе легче от этого.
— И не жалей ты меня, — сказал он, — совсем мне и не тяжело.
— Опять ты за свое, — она выскользнула из-за стойки куда-то в зал. Но розу взяла с собой.
А в кают — компании грузового парохода «Арго» профсоюзный делегат кочегаров взглянул на часы. Было без десяти четыре. Через десять минут отплытие. Переборки ритмически вздрагивали в такт машинам.
— Слим вернулся? — спросил делегат, вставая.
Матрос, сидевший напротив него, покачал головой.
— Когда он сошел на берег?
— В обед.
Делегат нахмурился, прикусил губу и сел на место. В дверях показался второй механик.
— Здорово! Все на борту?