40 австралийских новелл
Шрифт:
— Об этом они не думают, — рассуждала Дульси вслух, возвращаясь с веранды в прохладные комнаты. У нее была привычка разговаривать с самой собой, когда она была раздражена или у нее что-нибудь не ладилось.
Мать страдала. Тяжесть в желудке отравляла безмятежное спокойствие, которое охватывало ее при виде знако — мого, никогда не надоедавшего ей пейзажа. По ту сторону речки, на склонах холма, усеянных пеньками от деревьев, которые она еще помнила во всем их великолепии, паслись коровы ее зятя. Он жил несколькими милями выше, у брода, там, где обычно машина с почтой переезжала речку. С дальнего склона холма доносился рокот его трактора. Что ему там сейчас делать? — недоумевала мать. Колосья уже пожелтели, и на твердой,
Взгляд матери, почти такой же зоркий, как тридцать или сорок лет назад, упал на чучело головы барана, которое было укреплено в развилине дикой яблони и смотрело на нее оттуда, напоминая об ушедших временах. Овец в этих местах не разводили уже добрых полвека. Говорили, что здесь слишком сыро. Но мать знала, что дело совсем не в этом. Откармливать крупный рогатый скот было гораздо выгоднее, и все свои деньги, до последнего шиллинга, мать вложила в покупку коров. Они паслись где-то там в зарослях, и мать с удовольствием представила себе, как стадо проходит перед ее глазами. Надо, не откладывая, попросить внука Алана, который охотнее других исполняет ее просьбы, пригнать стадо вниз. Вот тогда она насладится своей собственностью, полюбуется упитанным скотом. На счастье, год выдался хороший.
Солнце поднялось уже высоко и светило ей прямо в лицо. Она подвинулась так, чтобы видна была большая комната. Со стены над блестящим ящиком радиоприемника, в котором вечно перегорали лампы, на нее спокойно смотрели семейные фотографии. Неуклюжие молодые люди в шляпах с опущенными полями, новобрачные в окружении гостей, несколько малышей в накрахмаленных платьицах — фотограф умело усадил их в подушки. Фотографии были развешаны строго по старшинству, справа висели ее ровесники. Но в прежние времена фотографирование было роскошью, которую позволяли себе лишь изредка, поэтому галерея ее сестер и братьев была неполной. Висела там еще любительская фотография — снимок на фоне дома, сделанный школьным учителем в первый год ее замужества: две ма ленькие дочери — двоиняшки, умершие от какой-то непонятной болезни, и долговязая туземка в ситцевом платье, которая помогала ей по хозяйству. А сейчас нет ни туземок — чернокожие вообще исчезли, — ни учителя, никого. Поселок опустел, многие разъехались, и детей становилось все меньше и меньше. Мать была удручена тем, что детей так мало и помещение, где раньше была школа, пустует; теперь там только изредка собирались потанцевать или послушать проповедь. Сначала было слишком много детей, теперь — слишком мало. Что ни говори, слишком много все-таки лучше, чем слишком мало.
Фотография мужа повешена была на почетном месте, так, чтоб она не выгорала от солнца. В жизни это был веселый человек, он спокойно относился к любым невзгодам, никогда не терял надежды, но на фотографии вид у него был чересчур серьезный, даже мрачный. И мать, которая изо дня в день, из года в год жила рядом с этим угрюмым портретом, уже забыла, что Вилл в жизни был иным. Постепенно фотография стала более реальной, чем человек, изображенный на ней. Он умер, дав жизнь семи дочерям. Умер лишь потому, что, родись еще одна дочь, он бы этого все равно не перенес, как сказал однажды его брат Кевин. Вырастить семь дочерей в такой глуши! И все «хорошие девочки». А теперь все в прошлом. С глянцевитой фотографии на нее смотрел мрачный человек, с густыми белокурыми усами и цепочкой от часов. Отец его был корабельным плотником.
Мать наклонилась поднять клубок шерсти, и вдруг сердце у нее замерло.
— Дульси, Дульси, — ослабевшим голосом позвала она. — Дульси, иди сюда!
Дульси
— Кольцо, — громко проговорила старуха, вновь обретя голос. — Пропало кольцо. Мое обручальное кольцо.
— Куда же вы его дели, мама?
— Дела! Никуда я его не девала! Я никогда его не снимаю.
— На постели нет, — сказала Дульси, очень хорошо понимая ужас матери. — Я только что убрала ее. Но оно где-нибудь здесь.
— Пойди посмотри в тазу. Может быть, оно соскочило, когда я мыла руки. Видишь, как у меня похудели пальцы!
Она подняла обе руки и растопырила короткие бледные пальцы. Как умер Вилл, полвека назад, так она и не сни мала кольца. А сейчас на пальце остался только глубокий след.
Дульси опять пошла в комнату. Старуха сидела, напряг женно вытянувшись, пока не раздался голос Дульси:
— Не могу найти, мама. В тазу нет.
Перекрестившись, мать торопливо поднялась. Отшвырнув палку, которую она всегда держала возле себя на случай, если вдруг появится змея, мать пошла вслед за дочерью в дом. Задыхаясь от волнения, торопливо шаркая ногами, она прошла первую комнату. Она так волновалась, что совсем забыла про ступеньку на пороге своей спальни, споткнулась и упала. Попыталась подняться, но упала опять. Правая нога нелепо высунулась из-под юбки.
— Что еще случилось, мама? — В дверях показалась Дульси с намыленными руками.
— Нога, — спокойно ответила мать. — Сломала ногу.
Она всем телом подалась вперед, протащилась по полу, словно промокшая под дождем старая птица, и застонала.
— Не может быть, неужели сломали ногу, мама! — воскликнула Дульси.
Вот и случилось то, чего она больше всего боялась: на руках у нее оказалась беспомощная мать. Дульси перетащила кресло от печки и с трудом усадила мать, которая старалась ей помочь, как могла.
— Гарри работает на Каменном загоне. Может быть, мне выстрелить, чтобы он пришел? — спросила Дульси.
— Он не услышит, трактор шумит. Лучше сходи к Энни, пусть вызовет скорую помощь.
Ее дочь Энни была замужем за Гарри, дом которого был недалеко от брода.
— А как вы тут останетесь одна, мама?
— Ничего. — Но вдруг мать почувствовала слабость, лицо ее побледнело. По щеке покатилась одинокая слеза.
Дульси ничего не заметила. Она уже отвернулась. На мерине ехать нельзя, а пони, на котором они ездили в детстве, далеко. Она натянула резиновые сапоги и направилась к дому Гарри.
Мать смахнула слезинку и стала ждать. Сейчас с ней произойдет то, чего она так боялась: ее увезут в город, положат в больницу, и она, возможно, уже никогда не вернется сюда. Это было для нее страшнее всего. А ведь она не всегда так любила этот дом. Еще недавно какая-то мучительная непоседливость гоняла ее от одной дочери к другой, из домэ одного зятя в дом другого. Дочери любили ее, как любят старого командира, и мирились с ее капризами, но ни у одной из них мать не могла найти себе покоя. И наконец, как они ни протестовали, им пришлось отвезти ее обратно. Теперь ей хотелось быть только здесь и никуда не уезжать.
Она сидела возле двери. Отсюда ей были видны кухня и спальня. Огромная старинная плита, пузатый чайник на ней, камин, который сложил сам муж из грубого местного камня, — известка на нем только сейчас начинала пузыриться и крошиться; никому не нужные ленты липкой бумаги, на которые не ловились мухи; самодельный шкафчик для провизии — все четыре ножки его стояли в наполненных водой банках из-под фруктовых консервов, а потемневшая клеенка на нем была порвана в трех местах — все это было видно ей из кресла. А в спальне — ее узкая кровать с тонким матрацем, который она сама сделала. Из окна кухни виднелся широкий двор. Поленница дров, заброшенный птичник и даже столбы от качелей, которые их батрак соорудил когда-то для девочек. И этот простор, и беспорядок, и эти знакомые предметы — все говорило о жизни.