419
Шрифт:
— Пойдем, тебе надо прилечь.
— Но… это тебе, этот танец.
— Пошли, найдем тебе циновку. Успеем еще потанцевать.
84
— Ей тут нельзя. Посмотри на ее лицо. Татуировки эти.
— Это не татуировки. Это шрамы. И мы должны быть гостеприимны. Жизнь требует. Мы иджо, а она наша гостья.
— Она по-английски говорит как недоумок.
— Она знает больше языков, чем мы. По-французски говорит.
— Ей тут нельзя.
85
На следующий день, пока Ннамди спал, а его мать была на рынке,
Против дома на центральной поляне распростер свою тень большой африканский дуб — эдакая общая гостиная. Под гофрированным железным навесом прятался бильярдный стол — мужчины сидели на пластмассовых стульях, под стук и треск шаров попивали фанту и имбирное пиво из холодильников матери Ннамди. Амина прокралась мимо.
На другом краю двора гудел генератор. Старики и дети сгрудились вокруг деревенского телевизора — смотрели, как «Суперорлы» размазывают по стенке очередных любителей. Впрочем, появление Амины рассеяло чары, и все на нее уставились — не враждебно, но и без дружелюбия. Скорее в озадаченном любопытстве, будто пытались распознать редкую птицу.
Проулок вывел ее на другую поляну, где валялись бочки из-под нефти. Кое-какие стояли — на них женщины чистили рыбу и мыли овощи. К другим приделаны куски пластмассы и воронки — собирать дождевую воду. На крыльце парикмахерша заплетала женщине косы, и Амина, опустив глаза, поспешила мимо. Тяжесть их взглядов провожала ее, и она ускорила шаг.
Дорожки между домами — раскисшие, усеянные обломками раковин, словно земля инкрустирована алмазами. Рифленые крыши, красно-зеленая черепица, ржавь и мох сталкиваются, жмутся друг к другу, дома понатыканы тут и там, порой едва не соприкасаются стенами. Выгребные канавы. Просевшие крылечки. Окна без ставен, дверные проемы без дверей, и нигде ни единого забора. Дети и взрослые, мужчины и женщины — все вместе, голые руки, голые ноги, веселый смех. Каждая жизнь тотчас выливается на колени соседу. Никаких тайн. Нет места для тайн. Снова поднялась паника.
Мимо футбольной площадки — трава примята, вокруг лес, — она вышла к полям на краю деревни — лоскуты земли вырезаны из зарослей, со всех сторон зажаты джунглями. По полям ходили согбенные женщины, дергали запястьями, размахивали мачете, косили траву. Амина в ловушке. Не видать горизонта. Не заметишь, как пылят копыта. Вообще никакой пыли. Только грязь — и лес стеной.
Она выскользнула из дома Ннамди, чтобы разведать пути отхода — куда бежать, если придется. Но дошла до тяжелого лесного занавеса, что зеленью дышал в лицо. Припадочный ночной дождь выманил наружу земляные ароматы. «Когда заливаешь костер водой», — подумала она. Вот как пахла Дельта. Намокшие угли, утопленные, но еще теплые. Всегда теплые.
Сам воздух обладал весом, текстурой. Мушиные ленты влажности липли к коже. Не отмахнешься. Если и просочится какой ветерок, он лишь взболтает духоту, — от него только хуже. Пот тек, капал, но не желал испаряться. Кажется, даже деревья потели.
Упав духом, она возвратилась в дом.
Ннамди уже проснулся; заварил ей чаю, подлил сгущенки, насыпал побольше сахару — «для ребенка». Дал рыбы, оставшейся с вечера, посоветовал вынимать кости. Амина была благодарна, она так и сказала — «ноао, Ннамди». Но она из Сахеля — ей нужна баранина, а не рыба. В Сахеле земля крошится под пальцами,
Ночью ей снилось, что она родила, держит ребенка на руках, но его всасывает влажная земля Дельты, ничего не оставляет, даже скелетика.
Она лежала до того вымотанная, что не было сил плакать, слушала вздохи и шелест волн, шипение факелов. Факелы никогда не спали, даже в ночи. Днем дома в Дельте унылы — цементные стены без окон, огромные нашлепки металлических крыш. Крыши защищали от дождя — но и свет не пускали. Ночами же дом Ннамди подсвечивался вечным огнем газовых факелов. Быть может, Амина погрузилась в Мир Иной, где поменялись местами свет и тьма, день и ночь.
— Ей тут нельзя.
— Я кину камни, спрошу орумо.
— Еще чего? Незачем богов допрашивать. Мать свою послушай.
— Я кину камни. Спрошу папу.
— Твой отец спит на небесах. А мать жива, здорова и перед тобой.
86
«Добро пожаловать в Новый Иерусалим». Такая вывеска встретила их, когда они прибыли на ослиной своей лодчонке. Амина решила, что так называется деревня. Ан нет.
— Это мистер Пятидесятник повесил, — сказала мать Ннамди. — Чтоб воины Эгбесу помнили, какой такой на самделе истинный Бог. Церковный долг свой вспомнили.
Юноши, что раскрашивали тела, славя Эгбесу по субботам, по воскресеньям приходили на церковные собрания.
Мать Ннамди поглядела на сына, задала единственный важный вопрос:
— Это твой ребенок? Правду мне скажи.
Правду?
Да уж, закавыка. Вроде простой вопрос, но в глубине — руины. Этот ребенок мой? Или с другой стороны посмотреть: я — его отец?
Шагая по сумеречному этому миру, все мы сначала под защитой, затем защитники. Быть может, бродячая душа Ннамди прилепилась к Амине. Быть может, душа Амины прилепилась к нему. Итак — это его ребенок?
Он повертел вопрос так и эдак, обдумал многочисленные его смыслы. Повертел, как морскую гальку в ладони, и решил, что да, это его ребенок. Ему за ребенком приглядывать.
— Мой ли ребенок? Мой.
— Правду говоришь?
— Правду.
Мать Ннамди вздохнула. Это все меняет.
— Ну, пусть девочка хучь переоденется. И дай ей шлепки нормальные. По грязюке бродит, вся одежа подрана. Стыд и позор.
Амина вцепилась в платок.
— Я надо покрывать голова. Мне так должна.
Но мать Ннамди от ее страхов отмахнулась:
— Ну и покрывайся на здоровье. Я тебя научу акеде завязывать. Платок головной. Подберем тебе поярче. С цветочками. Очень красиво. Может, ошоке такой же, на пояс, плечи обернуть. Ты худышка, ткани останется полно. А некоторые женщины, — с нажимом прибавила она, — носят очень большие акеде. Огромные.
Это был очень прозрачный намек. Самые большие, самые сложные узлы на головах вязали замужние женщины.
— Новый священник, мистер Пятидесятник из Портако, любую церемонию сумеет.