42-я параллель

Дос Пассос Джон

Через четыре года он выставил свою кандидатуру в конгресс; Университет опять был за него: он был кандидатом юнцов. Когда его избрали, он оказался самым юным членом палаты.

В Вашингтоне в курс политических интриг ввел его Филетэс Сойер, висконсинский лесной король, который привык покупать и продавать политических деятелей, как он покупал и продавал лес и дрова;

он был республиканцем и дал пинка республиканской машине. Но теперь они считали, что приберут его к рукам. Человек не может оставаться честным в Вашингтоне.

Бус в эту зиму ставил в Балтиморе Шекспира. Бус ни за что не стал бы играть в Вашингтоне: он помнил о брате. Боб Лафоллет с женой ездили на каждый спектакль.

На ярмарке в Милуоки в гостиной Планкетон-отеля

босс Сойер лесной король пытался подкупить его, чтобы повлиять на шурина, который был председателем суда по делу о казначее штата - республиканце;

Боб Лафоллет покинул отель вне себя от ярости. С этого дня он повел беспощадную войну против республиканской машины штата Висконсин, пока не был избран губернатором штата и не сокрушил республиканскую машину;

это была десятилетняя война в результате которой Висконсин стал образцовым штатом где избиратели порядколюбивые немцы и финны и независимые скандинавы научились пользоваться новой системой управления, прямым голосованием, референдумом и отзывом депутатов.

Лафоллет ввел налог на железные дороги.

Джон Ч.Пейн сказал вашингтонским политическим деятелям в кулуарах Эббит-хаус: "Лафоллет глупец, если думает, что ему удастся дать пинка железной дороге протяжением в пять тысяч миль, скоро он поймет свое заблуждение... Мы еще вспомним о нем, когда придет время".

Но когда пришло время фермеры Висконсина и молодые юристы и доктора и дельцы только что покинувшие школьную скамью

сами вспомнили о нем

и трижды выбрали его губернатором

а потом в федеральный сенат

где он проработал остаток жизни, произнося длинные речи полные статистических данных, борясь за спасение демократии, за республику фермеров и мелких коммерсантов, всегда без поддержки, всегда припертый к стене, сражаясь с продажностью, и с большим бизнесом и с финансовой верхушкой и трестами и с политическими комбинациями и комбинациями комбинаций и с прилипчивой вашингтонской спячкой.

Он был одним из "маленькой кучки непреклонных людей, выражавших только свое собственное мнение"

людей, восставших против закона Вудро Вильсона о вооружении коммерческих судов, который сделал неминуемой войну с Германией; это называли пиратством, но нашлось только шесть человек у которых хватило духа попытаться голыми руками остановить взбесившийся паровой каток:

печать разжигала в читателях ненависть к Лафоллету

предателю

его чучело торжественно сожгли в Иллинойсе,

в Уилинге ему не дали говорить.

(Вместе с 65-м конгрессом умер в Штатах парламентский строй, если вообще он когда-нибудь там существовал.)

В 1924-м Лафоллет выставил свою кандидатуру в президенты и без денег, без избирательного аппарата собрал четыре с половиной миллиона голосов

но он был больной человек, неустанная работа и душный воздух комнат президиумов и парламентских залов

и зловоние политиканов

задушили его

и он умер

оратор в Капитолии погибшей, никогда не существовавшей республики;

но мы всегда будем помнить

как он твердо держался в марте 1917-го когда Вудро Вильсона выбирали во второй раз и как он три дня держал в напряжении гигантскую машину по всей стране. Ему не давали говорить; с галерей изрыгали на него поток ненависти: сенат напоминал линчующую толпу

помнить коренастого человека с морщинистым лицом и отставленную ногу твердо упершуюся в ковер прохода и скрещенные руки и изжеванную сигару в углу рта,

и непроизнесенную речь на пюпитре,

помнить непреклонного человека всегда выражавшего только свое собственное мнение.

ЧАРЛИ АНДЕРСОН

Мать Чарли Андерсона держала меблированные комнаты для железнодорожников, неподалеку от вокзала Северной Тихоокеанской железной дороги в Фарго, штат Северная Дакота. Это был островерхий, окруженный верандами дощатый дом, окрашенный в желто-горчичный цвет с шоколадно-коричневыми наличниками и карнизами;

позади него на провисавших веревках, протянутых от столба у кухонных дверей к развалившимся курятникам, постоянно сушилось белье. Миссис Андерсон была молчаливая седая женщина в очках; квартиранты ее боялись, и все жалобы на постели, еду или на то, что яйца тухлые, они изливали косолапой большерукой Лиззи Грин, девушке из Северной Ирландии, которая была и помощницей хозяйки и стряпухой и уборщицей. Когда кто-нибудь из квартирантов возвращался пьяным, Лиззи, накинув на ночную рубашку изношенное мужское пальто, отправлялась наводить порядок. Один из тормозных кондукторов попробовал как-то вечером полюбезничать с Лиззи, но она так его двинула по скуле, что он свалился с крылечка. Лиззи обмывала и обшивала маленького Чарли, снаряжала его утром в школу, и прикладывала арнику к ободранным коленкам, и смазывала салом обмороженные пальцы, и штопала ему платье. Миссис Андерсон уже воспитала троих детей, которые выросли и покинули дом еще до рождения Чарли, так что на младшего она обращала мало внимания. Мистер Андерсон тоже покинул дом незадолго до рождения Чарли: ему пришлось переселиться на Запад из-за слабых легких; не мог переносить суровых зим, как объясняла миссис Андерсон. Миссис Андерсон вела счета, когда наступало лето, варила и заготовляла клубнику, горошек, персики, сливы, бобы, томаты, груши, яблочное повидло, ежедневно заставляла Чарли читать по главе из Библии и много времени уделяла приходским делам.

Чарли был коренастый сероглазый мальчик, с копной встрепанных белокурых волос. Он был любимец квартирантов, и ему нравилось все на свете, кроме воскресений, когда дважды приходилось торчать в церкви и еще в воскресной школе, а после обеда мать угощала его чтением своих любимых мест из Евангелия от Матфея или Книги Эсфири и Руфи и задавала вопросы о главах, которые он должен был прочитать за неделю. Урок этот происходил за столом, покрытым красной скатертью, у окна, на котором миссис Андерсон зиму и лето держала горшки с геранью, бегониями, кактусами и папоротниками. У Чарли мурашки бегали по ногам, и после плотного обеда хотелось спать, и он ужасно боялся совершить грех против духа святого, а таким грехом, по словам матери, было невнимание в церкви и воскресной школе или когда она читала ему Библию. Зимой в кухне было тихо, слабо урчала плита и раздавались тяжелые шаги или пыхтение Лиззи, расставлявшей по полкам только что вымытую посуду. Летом было гораздо хуже. Мальчишки звали его купаться на Ред-Ривер или удить рыбу или играть в палочку-выручалочку на лесном складе или среди угольных куч позади депо, и пойманные мухи протяжно и тонко зудели на полосках липкой бумаги с фестонами, и слышно было, как дежурный паровоз перегоняет товарные составы или транзитные на Виннипег, долго гудит у семафора и потом звонит у станции паровозный колокол, а он, весь потный и липкий в своем крахмальном воротничке, то и дело поглядывает на громко тикающие на стене фарфоровые часы. Когда часто глядишь на часы, время ползет еще медленнее, и он не позволял себе смотреть на них чаще чем каждые четверть часа, но взглянув, он видел, что прошло всего пять минут, и приходил в отчаяние. Не лучше ли уж сразу согрешить против святого духа и заслужить вечное проклятие и совсем сбежать из дому с бродягами, как это сделал Долфи Ольсен, но на это у него не хватало храбрости.

В старших классах он стал находить в Библии странные места, где говорилось о том же, о чем толковали ребята, когда им надоедало играть в прятки в высокой траве позади лесного склада, рассказ про Онана, про Левита с его наложницей и Песнь Соломона; это вызывало какое-то странное ощущение, и у него сильно билось сердце, словно он слушал разговоры квартирантов-железнодорожников, урывками доносившиеся из-за стены, и он уже знал, что такое шлюха и отчего женщины так толстеют спереди, и все это тревожило его, и он был очень осторожен в разговорах с матерью, чтобы она не догадалась, что ему известны такие вещи.