45° в тени
Шрифт:
Он хотел было пройти, не вмешиваясь в их разговор, но его остановил взгляд мадам Гюре, и он спросил:
— Ну, как сегодня спал малыш?
Она пыталась благодарно улыбнуться, но зрелище, при котором она присутствовала, до того потрясло её, что губы её судорожно дрожали.
Мадам Дассонвиль сочла своим долгом подчеркнуть:
— Я её понимаю, доктор. Видеть такое, когда в семье больной!.. Кажется, умирает и второй китаец?
— Нет, мадам.
Он говорил сдержанно, даже сухо.
Мадам Дассонвиль сделала вид, что не замечает этого, и держалась совершенно
— Как вы думаете, доктор, ему не повредит, что я кормлю его теперь молоком другой фирмы? Здесь на пароходе не то молоко, что в Бразза…
— Это неважно, — сказал Донадьё.
Он попрощался. Когда он отошёл, женщины продолжали разговаривать, и он попытался угадать, что они могли сказать друг другу.
Конечно, начала мадам Дассонвиль. Она заметила женщину на палубе, и ей было любопытно узнать, кто она такая.
Донадьё пожал плечами. Всё это его не касалось. У него был свободный час, потом начинался приём пассажиров третьего и второго классов.
Он решил почитать и уселся на диване в своей каюте. Это был роман Конрада, где действие происходило на борту грузового парохода; но чтение не шло. Он думал о том, что пока мадам Гюре прогуливается по палубе, её муж умывается в слишком узкой каюте, где пахнет прокисшим молоком.
Впрочем, он не знал, почему этот молодой человек занимал его больше других. Или, вернее, он не хотел себе в этом признаться.
Когда он встречался с каким-либо незнакомцем, он подпадал под власть одной мании, и это была не профессиональная мания, свойственная врачам, потому что она появилась у него гораздо раньше, чем он выбрал себе профессию. Уже в лицее, когда он возвращался туда в октябре, после каникул, он наблюдал за своими новыми соучениками, замечал чьё-нибудь лицо и заявлял: «Вот с ним-то и случится несчастье!» Потому что в классе каждый год умирает или попадает в катастрофу кто-нибудь из учеников.
Донадьё обладал странным свойством. Это не было даром ясновидения. И выбирал он, если так можно сказать, не обязательно того, чьё здоровье было хуже, чем у других.
Для него существовали какие-то тончайшие признаки. Он постеснялся бы говорить об этом, тем более что сам не совсем в это верил. И тем не менее он чувствовал, что некоторые существа созданы для катастроф, тогда как другие родились для долгой спокойной жизни.
Ну так вот! С самого первого дня Донадьё поразило лицо Гюре, когда доктор ещё не знал, кто он такой и что у него больной ребёнок.
И вот он выяснил: этому молодому человеку не везло со всех сторон. Он был женат. Отягощён семейными обязанностями. Его жалованья, должно быть, едва хватало, чтобы сводить концы с концами, и в довершение всего его ребёнок заболел и ему пришлось из-за этого возвращаться в Европу.
— Бьюсь
Стюард поскрёбся в дверь, и Донадьё, пожав плечами, надел тужурку, которую было снял, и пригладил щёткой волосы. Какое ему дело до этих людей! Когда он проходил мимо каюты номер семь, дверь приоткрылась, и он услышал громкие голоса: супруги ссорились.
— Этого ещё не хватало! — вздохнул он.
Тот день был один из самых жарких. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения. Море и небо были совсем бледные и отливали перламутром, как внутренность раковины.
Донадьё, как умел, вправил руку пассажирке третьего класса, которая сломала её, упав в коридоре. Около десяти часов Лашо позвал его к себе в каюту. Он сидел в единственном кресле босиком, возле него стояла рюмка виски.
— Закройте дверь, доктор! Итак, китаец?
— Всё уже сделано.
— И вы продолжаете утверждать, что это дизентерия?
— Мой отчёт записан в бортовом журнале. Вы вызвали меня, чтобы я вас посмотрел?
Лашо ворча засучил пижаму на распухшей ноге. У него была привычка смотреть на людей снизу, как будто он всегда подозревал, что его собеседник скрывает от него что-то или готовит какой-то подвох.
— Вы знаете так же хорошо, как и я, что у вас, — сказал Донадьё. — Сколько врачей вас смотрели?
Это тоже была одна из маний Лашо. Он расспрашивал всех врачей, заявлял, что не верит в медицину и хихикал.
— Посмотрим, сможете ли вы что-нибудь для меня сделать!
Впрочем, тут ничего нельзя было сделать. Он провёл сорок лет на экваторе, в зарослях и лесах, не лечился, буквально коллекционировал болезни и просто заживо гнил.
— У вас боли?
— Даже нет.
— В таком случае не стоит растравлять болезнь лекарствами.
Донадьё хотел выйти. Лашо удержал его.
— Как по вашему мнению…
Он отвернулся, смутившись, выпил глоток виски.
— По моему мнению?
— Да! Мне любопытно было бы знать, как вы думаете, сколько лет я проживу! Вам неприятно отвечать, а? Мне вы можете сказать прямо!
Любопытно, что Донадьё затруднялся ему ответить. Тогда как, даже не зная, болен, Гюре или здоров, он мог поклясться, что его жизнь будет короткой. А мясо Лашо, хотя оно и было с душком, не вызывало в нём никакой реакции.
— Вы вполне способны прожить до старости! — проворчал он.
— Вы на что-то надеетесь?
— Не понимаю.
— А я-то понимаю себя! Но мне это безразлично. Даже если вы скажете, что я подохну завтра, я так же спокойно буду пить виски.
Над ними в шезлонгах дремали два белых священника, которые путешествовали во втором классе; им разрешалось выходить на прогулочную палубу. На корме начиналась партия игры в мяч по инициативе Невиля, объяснявшего правила тем, кто ещё не умел играть. Оба лейтенанта и капитан участвовали в игре, а также мадам Бассо и мадам Дассонвиль. Донадьё был удивлён, увидев Гюре с ракеткой в руке. Гюре, впрочем, смутился и поклонился доктору.