5-ый пункт, или Коктейль «Россия»
Шрифт:
Чтобы ребенку не быть незаконнорожденным, Шеншин и Шарлотта (ставшая в России Елизаветой) добились, чтоб он стал «сыном умершего асессора Фёта». Потом он стал называться не Фёт, а Фет — фамилия немецкого мещанина превратилась в псевдоним русского поэта.
Всю жизнь в нем жили два человека — Фет и Шеншин. Создатель прекрасных стихов. И жестокий помещик. «Я не видел человека, которого бы так душила тоска…» — отмечал Аполлон Григорьев. Сам Афанасий Афанасьевич писал:
Я между плачущих Шеншин, И Фет я только средь поющих.Однажды из-под пера Фета вырвались
И еще:
Не спрашивай, над чем задумываюсь я: Мне сознаваться в том и тягостно и больно; Мечтой безумною полна душа моя И в глубь минувших лет уносится невольно…Фет считал себя русским человеком. Еврейское происхождение очень огорчало его. Но что делать, Афанасий Афанасьевич, что делать?.. Мы не вольны в самих себе, как сказал какой-то другой поэт.
Фет и Тютчев — эти имена стоят всегда рядом. Оба они — ярчайшие представители русской философской лирики. С Фетом мы немножко разобрались, а вот как быть с Тютчевым, ведь он, вне сомнений, входил в «славянов род»? Да, входил. Но с маленьким «но». Один из предков поэта, Захарий Тютчев, имел итальянские корни. Его отец или дед носил имя Дуджи или Тутчи. Типичное итальянское имя, два варианта — или звонкий, или глухой звук. Эту версию разработал в монографии о Тютчеве Вадим Кожинов.
Федор Иванович Тютчев — русский человек, но по стилю всей своей жизни истинный европеец. Долго жил в Германии, вел французскую переписку. Только вот страдал и радовался, печалился и ликовал по-русски.
Я вспомнил, грустно-молчалив, Как в тех странах, где солнце греет, Теперь на солнце пламенеет Роскошный Генуи залив… О Север, Север-чародей, Иль я тобою околдован? Иль в самом деле я прикован К гранитной полосе твоей?..Возвращаясь в Россию из заграничного путешествия, Тютчев писал жене из Варшавы: «Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой родины».
«Грязь милой родины» — очень мило. Федор Иванович был большим остроумцем и если говорил, то высказывался всегда четко.
Как-то одна прекрасная дама сказала Тютчеву:
— Я читаю историю России.
— Сударыня, — ответил на это Тютчев, — вы меня удивляете.
— Я читаю историю Екатерины Второй.
— Я уже больше не удивляюсь.
Тютчеву принадлежат крылатые слова, полные таинственного мистицизма:
Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать — В Россию можно только верить.И он же однажды полушутливо заметил: «В России нет ничего серьезного, кроме самой России».
В письме к Петру Вяземскому (март 1848 года) Тютчев писал: «Очень большое неудобство нашего положения заключается в том, что мы принуждены называть Европой то, что никогда не должно бы иметь другого имени, кроме
Да, цивилизации — вот чего нам не хватает. Не хватало в середине XIX века, не хватает, увы, в конце XX и в начале XXI.
Эти бедные селенья, Эта скудная природа — Край родной долготерпенья, Край ты русского народа!..Иностранец маркиз де Кюстин восклицал: «Что за страна! Бесконечная, плоская, как ладонь, равнина, без красок, без очертаний; вечные болота, изредка перемежающиеся ржавыми полями да чахлым овсом; там и сям, в окрестностях Москвы, — прямоугольники огородов — оазисы земледельческой культуры, не нарушающие монотонности пейзажа; на горизонте — низкорослые жалкие рощи, вдоль дороги — серые, точно вросшие в землю лачуги деревень, и каждые тридцать-пятьдесят миль — мертвые, как будто покинутые жителями города, тоже придавленные к земле, тоже серые и унылые, где улицы похожи на казармы, выстроенные только для маневров. Вот вам, в сотый раз, Россия, какова она есть».
Тютчев спорит с книгой маркиза Астольфа де Кюсти-на «La Russie en 1839» («Россия в 1839 году»), но и он не может не признать скудость российской жизни. И остается только надежда на подъем или возрождение.
Ты долго ль будешь за туманом Скрываться, Русская звезда, Или оптическим обманом Ты обличишься навсегда? Ужель навстречу жадным взорам, К тебе стремящимся в ночи, Пустым и ложным метеором Твои рассыплются лучи? Все гуще мрак, все пуще горе, Все неминуемей беда — Взгляни, чей флаг там гибнет в море, Проснись — теперь иль никогда…Проснется не проснется — вопрос риторический, и на него трудно ответить, ответят далекие наши потомки, а вот о Тютчеве можно говорить вполне определенно. У нашего любимого русского поэта была еще одна странность, среди прочих других. Если не считать последнюю любовь — бедную Елену Денисьеву, Федор Иванович отдавал предпочтение иностранным женщинам перед русскими. Первая жена Тютчева — Элеонора Петерсон, вторая — Эрнестина Дернберг. Кроме официальных возлюбленных, с которыми был связан супружескими узами, поэт питал пылкие чувства к другим иностранкам: Амалии Крюденер (ей, в частности, посвящены знаменитые строки: «Я помню время золотое…»), Гортензии Лапп, баронессе Услар и т. д. Словом, писал Тютчев стихи русские, а любил женщин исключительно немецких. Увы, Денисьева — как исключение…
А вот и немецкая по крови поэтесса Каролина Карловна Яниш, более известная как Каролина Павлова. Она родилась в семье медика, обрусевшего немца (дед получил русское дворянство в 1805 году). Павловой она стала по мужу после неудачной любви к Адаму Мицкевичу («Боялась, словно вещи чумной, / Я этой горести безумной / Коснуться сердцем хоть на миг»).
Свою литературную родину Каролина Павлова ощущала так:
Нас Байрона живила слава И Пушкина известный стих.