52 Гц
Шрифт:
— А мы попробуем — и узнаем, — с легкой бравадой сказал Винсент.
Он смотрел на Джеймса еще пару мгновений — а потом поцеловал. Джеймс ответил, прильнув к нему. Майкл смотрел на них, застыв, словно его ударили по голове. Ревности не было — был, кажется, только шок. Отчетливое осознание, что все это — на самом деле — сюрреалистичный бред. Дурной сон. Ему хотелось, чтобы этот сон поскорее закончился, он зажмурился, надеясь, что, когда он откроет глаза, Винсент исчезнет — и окажется, что они с Джеймсом вдвоем, и можно будет сказать ему, нервно смеясь, слушай, мне такой бред приснился — аж мурашки по всему телу.
Но
Джеймс льнул то к одному, то к другому, с беспомощными глазами, опять разрываясь, кого целовать, кого гладить. Майкл придерживал его, шептал, что все хорошо. И все было бы хорошо, если бы к ним обоим не тянул руки Винсент, привлекая к себе и отвлекая их друг от друга. Этот пазл никак не складывался, а сложить его привычным образом, трахнуть Джеймса с двух сторон, например, Майклу казалось кощунственным. Он не мог. Отпускал по его телу руки и губы, пальцы, но взять его, здесь, вот так — от одной мысли у него в паху все слабело. Винсент, заметив, даже попытался (по-дружески?) ему помочь, и минет, кстати, он делал неплохо, но Майкл был уверен, что для первого раза так далеко они заходить не будут. Ни он, ни Винсент.
Джеймс, перенервничав, тоже был не в самом боевом состоянии, из них троих стояло и не падало только у Винсента, Майкл удивлялся даже — вот выдержка у человека, это ж какие нервы надо иметь?..
Нервы у Винсента были — канаты, после Майкла он взял и у Джеймса, и они не сразу приноровились к единому ритму — рот Винсента, пальцы Майкла, напряженное тело Джеймса. Майкл никак не мог понять, почему же раньше все складывалось так легко, само собой, почему же теперь все так — неудобно, не так, не эдак, никак не прийти к согласию. Может, дело было в джетлаге, может быть — в кокаине. Может, Джеймс почему-то был чересчур напряженным, может, Винсент был слишком уж покровительственным, и у Майкла мелькала мысль, когда он жестко отвечал на опытный поцелуй, что надо просто трахнуть Винсента — вместо Джеймса — чтобы наконец перестал разыгрывать из себя умудренного жизнью отца психованного семейства.
Белый день заливал комнату ярким солнцем. За окном заливались птицы — так громко, что Майклу спросонок казалось — это будильник. Он нашарил свой телефон, попытался выключить звук — не получилось. Телефон молчал черным экраном. Птицы были живые, за окном.
Майкл приподнялся на локтях, огляделся. Вокруг была настоящая пастораль — картинки на стенах, деревянный пол, белый потолок с темными балками. Французская сказка. Хотелось пить. И выпить. Майкл помнил, что вчера они чуть-чуть приложились к местному вину, прежде чем подняться сюда. Майкл был бы очень не против повторить. В смысле вина. Оно наверняка так и стояло там, на кухне, оставленное на всю ночь.
На второй стороне кровати виднелась темноволосая голова, закопанная в подушки.
— Утро, — сказал Майкл. Он не был уверен, на какой стадии близости они сейчас находятся с Винсентом, так что решил на всякий случай дистанцию держать нейтральной.
— Да. Доброе утро, — отозвался тот. Приподнявшись, поискал глазами Джеймса. Его самого и его одежды в комнате не было — наверняка ушел умываться или, там, курить за чашкой кофе, решив никого не будить.
— Как думаешь, как все прошло?.. — спросил Майкл.
Винсент неопределенно пожал плечами, сел. Потер руками лицо. Встряхнул головой, начал что-то говорить по-французски, но спохватился и перевел:
— Мне кажется, для начала неплохо. Нам еще надо будет притереться друг к другу, но в целом…
— Да, — согласился Майкл. — Кажется, ничего так.
Винсент, странным образом, бесить его перестал. Наверное, давно надо было так сделать. Майкл не горел желанием повторять в ближайшее время вчерашний опыт, но результат его более чем устраивал. Винсент, в сущности, оказался не такой уж плохой мужик. С ним можно общаться. С ним можно будет дружить. А что еще нужно?..
Майкл встал, начал одеваться. Натянув трусы и накинув рубашку, заметил на старинном трюмо в углу белый лист бумаги, сложенный, как записка. Вчера его вроде не было. Он подошел. Развернул.
«Дорогой Винсент,
я должен попросить у тебя прощения, хотя понимаю, что простить это будет трудно даже такому человеку, как ты. Все зашло слишком далеко. Туда, куда я никогда не хотел заходить. Я поддался слабости, вашей настойчивости, но прежде всего — своей слабости. Я согласился, и сейчас одновременно жалею об этом — и благодарен тебе за то, что ты дал мне повод. Настолько веский повод. Любой другой не побудил бы меня сделать то, что я собираюсь.
Я виноват перед тобой больше, чем перед кем-либо еще. Но я не могу. И не хочу — так.
Я всегда был и всегда буду благодарен тебе за все, что ты для меня делал. И даже за то, что ты попытался спасти то, что рушилось. Ты всегда делал все, что мог, ради меня.
Но мне омерзительно, что я не нашел в себе силы сказать вам «нет» столько раз, сколько было нужно, чтобы вы услышали.
Я не могу сделать тебя счастливым. Мне жаль. Я не знаю, как выразить в этих словах все свое сожаление, я могу лишь повторять: мне жаль, очень жаль, горько жаль, мне безумно жаль. Ты заслуживаешь счастья. Ты заслуживаешь любви. Ты столько сделал для меня, стольким был для меня! Я полагался на тебя в стольких вещах!.
Но, полагаясь на тебя, я разучился быть самостоятельным.
Весь этот год меня сопровождала она ужасная мысль. Я панически боялся потерять тебя. Панически.
Потерять вас обоих.
И ради того, чтобы вы оба продолжали оставаться со мной, я делал то, что теперь вызывает у меня только стыд и раскаяние.
Я до сих пор боюсь остаться один. Это всегда было моим кошмаром — жизнь в одиночестве. Эта мысль и сейчас пугает меня настолько, что мне хочется разорвать это письмо, вернуться к вам, вцепиться в вас и просить вас никогда не оставлять меня. Умолять вас не отказываться от своего предложения, оставаться со мной, всегда, вечно.