6:0 в пользу жизни
Шрифт:
Его семья погибла в блокаду и он, живя один в самой маленькой комнате этой коммунальной квартиры, зарабатывал себе на выпивку и закуску тем, что продавал на рынке дешевые картины, которые Коля малевал на обратной стороне бумажных обоев. Вечным сюжетом Колиных картин был лебедь, плавающий в пруду, к иным темам художник был равнодушен.
Бабушка же была предметом тайных Колиных воздыханий. Она понимала, почему Коля надевает свой лучший галстук и торопится выйти в коридор, чтобы, как бы случайно, столкнутся с ней, но не обращала на Колю никакого
Коля же, заходя на кухню и поглядывая из своего тёмного кухонного угла на бабушкину статную спину, обтянутую атласным халатом, бормотал себе под нос: «Эх, Софья Марковна, Софья Марковна…».
А когда среди Колиных друзей после первых выпитых ста граммов заходила речь об их житье-бытье, то Коля, вспоминая мою сорокапятилетнюю бабушку, говорил о нас своим корешам:
— Хорошие люди, хоть и евреи.
— Здравствуй, Коля, — не оборачиваясь, ответила ему бабушка, вращая диск телефонного аппарата. Он молча, как будто бабушка могла это увидеть, кивнул, и тихо скрылся в своей комнате.
На другом конце телефонной линии сняли трубку.
— Здравствуйте, Борис Рувимович, — поздоровалась бабушка, прикрывая трубку рукой и стараясь говорить вполголоса, — Кажется, у Инночки началось.
Папа приехал из академии ровно в два часа.
— Мама, вы знаете, что у Инночки уже начались схватки? — встревоженным тоном спросил он, заходя в родительскую комнату.
Бабушка заканчивала заправлять салат сметаной, поэтому, не поворачивая к папе головы, ответила:
— Я уже позвонила Борису Рувимовичу. Обедайте быстро, и вези Инночку в клинику. Борис Рувимович сказал, что Циля Соломоновна вас там уже ждёт.
— Мама, ну зачем вы беспокоили Бориса Рувимовича. Я же обо всем договорился. Яснова мне совершенно определённо пообещала, что Инночку примут в клинику Отто[5], — сказал папа.
— Ничего страшного. Вдруг кто-то забудет, кому-то не позвонит, а Борис Рувимович всегда на месте, — возразила папе бабушка, — Инночка не каждый день рожает, ничего страшного, если Борис Рувимович будет в курсе наших дел.
Через час папа уже заботливо усаживал мою испуганную маму в новенькую бежевую «Победу» с шашечками на бортах.
А ещё через полчаса мои родители доехали до клиники, где заботливая Циля Соломоновна делала все необходимые распоряжения и страх, которым с полудня двадцать девятого сентября были наполнены мамины глаза, постепенно уходил под заботливым взглядом Цили Соломоновны.
Вскоре молодую роженицу тёмноглазая санитарка увезла по длинному коридору.
Через полтора года, когда в стране началась антисемитская компания по борьбе с «врачами-вредителями», Цилю Соломоновну и Бориса Рувимовича уволят из НИИ имени Отто и они, ожидая неминуемого ареста, будут ночами прислушиваться ко всем въезжающим во двор автомобилям.
Борис Рувимович не выдержит нервного напряжения, у него случится тяжелый инсульт, который сведет
А Циля Соломоновна, пережив смерть Сталина, возвратится на работу и еще десять лет проработает в своей прежней этой должности, обеспечив появление на свет в той же клинике, на Менделеевской линии Васильевского острова, моего двоюродного брата.
Моё появление на свет произошло около семи часов утра тридцатого сентября, когда, после профессионального шлепка по мокрой попе, я, сделав первый вдох, громко заорал и акушерка, державшая меня с ещё необрезанной пуповиной, сказала:
— Поздравляю мамаша, у вас родился сыночек.
Когда я, туго спеленатый, лежал с другими новорожденными в детской палате, с моей мамой, помещенной в просторную палату на втором этаже клиники, стали знакомиться её соседки, которые все, как на подбор, оказались молодыми мамочками.
Самой «опытной» из них — Клаве Фирсовой, только что исполнилось двадцать семь, а опыт её заключался в том, что девочка Света Фирсова, которая родилась в один день со мной, была вторым ребенком у мамы Клавы.
Когда детей привезли на кормление, то молодые мамаши, рассматривая своих детей, одновременно заглядывали на соседние койки. Каждая из них подсознательно хотела убедиться в том, что чужой ребёнок не так красив, как её собственный.
После кормления, когда детей увезли, Клара Фирсова, со счастливым выражением лица глядя на гипсовую лепнину на потолке, сказала:
— А, давайте, девочки, устроим конкурс: кто из наших детей самый красивый?
— И каждая мама покажет на своего, — недоверчиво протянула из противоположного угла палаты тёмноволосая Нина, — Это какая же мамаша скажет, что чужой ребенок красивее её собственного?
— А мы выберем жюри для того, чтобы они судили справедливо, — поддержала моя мама понравившуюся ей идею конкурса красоты.
Поскольку каждая из молодых мам была уверена, что на конкурсе красоты её ребёнок непременно займёт первое место, то большинством из них идея конкурса была одобрена.
Вскоре жюри было избрано. Клару Фирсову избрали в жюри, а темноволосую Нину — нет. Мама тоже не попала в члены жюри, но это обстоятельство её совершенно не расстраивало, поскольку она считала, что красота её ребёнка обязательно будет отмечена.
Тем временем, папа пытался купить цветы для мамы.
Безуспешно обойдя ближайший рынок, папа поехал на другой, но и там цветов не оказалось.
— Что такое, куда делись цветы, — недоумевая, спросил папа у женщины, торговавшей семечками у входа на рынок.
— Так ведь, мил человек, сёння ж день четырех ангелов: Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья, — стала растолковывать женщина. Народ, вишь, еще с утра для своих любимых всё раскупил. А ты, чего же, так долго раскачивался, что цветы не купил вовремя? Али не знаешь, что тридцатого-то сентября цветов уже с полудня нигде не сыщешь?