69 этюдов о русских писателях
Шрифт:
Это был маленький Дантес, совсем микроскопический. Или, если угодно, городничий, потому что ведь Дантес сделал то самое, о чем городничий думал. А городничий думал то самое, что, по преданию, сказано о смерти Лермонтова: «Собаке собачья смерть».
Лесков в одном из своих рассказов вспоминает об Инженерном корпусе, где он учился и где еще живо было предание о Рылееве. Посему в корпусе было правило: «за сочинение чего бы то ни было, даже к прославлению начальства и власти клонящегося – порка: пятнадцать розог, буде сочинено в прозе, и двадцать пять – за стихи».
Возникает естественный вопрос, а как там на Западе, «с этим делом». Ходасевич отвечает: «Конечно, мы знаем изгнание Данте, нищету Камоэнса, плаху Андре Шенье и многое другое – но до такого изничтожения писателей, не мытьем, так катаньем, как
Да, Россия – это ширь. Громадная территория и почему-то много писателей, думающих и пишущих. Пророков и кандидатов в пророки, и поэтому есть кого побивать камнями. Народ это делает с удовольствием, ну, а власть – с наслаждением.
У Владислава Ходасевича был один список жертв, у Корнея Чуковского свой. 30 марта 1958 года он записывает в дневнике о встрече с Михаилом Зощенко, с «заклейменным и отверженным»: «...Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами, щедро наделенный лирическим украинским юмором, человеком большой судьбы...» И вот после уничтожающей критики в печати (власть сказала: «Фас!»): «с потухшими глазами, со страдальческим выражением лица, отрезанный от всего мира, растоптанный. Ни одной прежней черты... Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь, – и этот потухший взгляд!»
И Корней Иванович восклицает: «Очень знакомая российская картина: задушенный, убитый талант. Полежаев, Николай Полевой, Рылеев, Мих. Михайлов, Есенин, Мандельштам, Стенич, Бабель, Мирский, Цветаева, Митя Бронштейн, Квитко, Бруно Ясенский, Ник. Бестужев – все раздавлены одним и тем же сапогом».
II
Самовластная власть в России всегда держала своих подданных под сапогом, и рабство впиталось в кровь. Немногие, как Радищев, могли гордо заявить:
Я то же, что и был и буду весь мой век:Не скот, не дерево, не раб, но человек!Да, всегда находились свободолюбивые люди с развитым гражданским чувством. Они все видели и все понимали. Отчетливо представляли весь исторический путь России. В 1920 году, в гражданскую войну, Максимилиан Волошин писал:
Сотни лет мы шли навстречу вьюгамС юга вдаль – на северо-восток.Вейте, вейте, снежные стихии,Заметая древние гроба:В этом ветре вся судьба России —Страшная безумная судьба.В этом ветре гнет веков свинцовых:Русь Малют, Иванов, Годуновых,Хищников, опричников, стрельцов,Свежевателей живого мяса,Чертогона, вихря, свистопляса:Быль царей и явь большевиков.Что менялось? Знаки и возглавья.Тот же ураган на всех путях:В комиссарах – дурь самодержавья,Взрывы революции в царях....Ныне ль, даве ль – все одно и то же:Волчьи морды, машкеры и рожи,Спертый дух и одичалый мозг.Сыск и кухня Тайных Канцелярий,Пьяный гик осатанелых тварей,Жгучий свист шпицрутенов и розг,Дикий сон военных поселений,Фалансер, парадов и равнений,Павлов,Волошинский «Северо-восток» был написан в 1920 году. Прошло еще почти 100 лет, свитки и списки значительно пополнились. И нет им конца и края... но вернемся в XIX век, а затем перейдем и в XX.
Вспомним примечательные слова Юлия Айхенвальда: «Тюрьма и Россия – это восток; свобода – это запад. Сущность декабризма – тяготение к западу, к его жизненному строю».
Юлию Айхенвальду предшествовали великие русские критики Белинский, Добролюбов, Чернышевский. Неистовый Виссарион ушел из жизни в 37 лет. Умирал медленно, мучительно, как все чахоточные. Перед его смертью в доме не осталось денег, семья Белинских жила в долг... Николай Добролюбов прожил еще меньше – 25 лет. Очень способный человек, истинный книжник, «юноша-гений», как назвал его Некрасов. Работа Добролюбова «Темное царство» – это масштабное исследование социальной патологии, основанное на социальном неравенстве и «самодурстве».
«И пока не будет правды между людьми, не поможет людям ничто», – это сказал Николай Чернышевский. Очень подходит к вопросу: «Что делать?» Свой знаменитый роман Чернышевский написал в крепости. Свыше двух десятилетий он провел в тюрьме, на рудниках и ссылке. Когда в 1874 году в Вилюйске ему посоветовали подать прошение царю о помиловании, Чернышевский ответил: «В чем же я должен просить помилование?.. Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроена на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?..»
Справедливости ради следует сказать, что не всех русских писателей хватали, сажали и ссылали. Все шло по выбору: кого-то – хрясть, а кто-то доживал свой век в собственном доме, хотя и являлись, как принято нынче говорить, критиками режима – к примеру, Некрасов и Салтыков-Щедрин. Казалось, за поэму «Кому на Руси жить хорошо» или за «Размышления у парадного подъезда» можно было наказать автора. Но не наказали. Так, слегка пожурили. Может быть, потому, что Некрасов был хоть и певцом гражданской темы, но не бойцом, звавшим на баррикады, всего лишь, как он сам говорил, «рыцарем на час»? И вполне благоразумный, цивилизованный призыв: «Сейте разумное, доброе, вечное...»
Более радикальным выглядел Михаил Салтыков-Щедрин. Сатирик с горечью писал о том, что «встречаются поколения, которые нарождаются при начале битья, а сходят со сцены, когда битье подходит к концу». Его симпатии были на стороне человека, вся жизнь которого есть «безмолвное геройство». Выведенные Салтыковым-Щедриным градоначальники града Глупова благоденствуют и поныне. «Великий диагност наших общественных зол и недугов», – так сказал о писателе Сеченов.
То, что удалось высказать Салтыкову-Щедрину, не удалось многим другим. Тут же замыкали рот и отбирали перья. У власти всегда находились литературные подручные, которые зорко наблюдали за литературой, что можно, а чего нельзя. Алексей Жемчужников называл их «литераторы-гасильники». В одном из стихотворений 1870 года он писал:
Теперь как будто для умаЕсть больше воли и простора, —Хоть наша речь еще не скороОсвободится от клеймаЛитературного террора...Несли мы рабски этот гнет;Привыкли к грубым мы ударам.Такое время не пройдетДля нашей нравственности даром...И Алексей Жемчужников 15 лет спустя (увы, «литературный террор» не кончился!) с горечью отмечал:
В пылу вдохновеньяПопробуй-ка, ухни —Сейчас на съеденьеВ цензурные кухни!..