99 имен Серебряного века
Шрифт:
Когда все открылось, в возникший скандал был вовлечен Николай Гумилев. На черубининой почве произошла ссора Гумилева с Волошиным, которая закончилась 22 ноября 1909 года дуэлью, к счастью, не роковой.
У Дмитриевой с Гумилевым был роман со «звонкой страстью». 25 мая все того же 1909 года они вместе отправились на поезде в Коктебель, к Волошину.
«Все путешествие туда, — вспоминала Дмитриева, — я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его „Гумми“, не любила имени „Николай“, а он меня, как зовут дома, „Лиля“ — „имя похоже на серебристый колокольчик“, как говорил он…».
Весь июнь они провели вместе в Коктебеле: вели литературные беседы, купались, прогуливались в горах и предавались любви. А уж потом, в Петербурге, произошла ссора Гумилева с Волошиным.
писала Дмитриева позднее и при этом вздыхала:
Погас уже четыре года огонь твоих серых глаз. Слаще вина и меда был нашей встречи час.Но, как это часто бывает: не сладилось — не слюбилось. В декабре 1909 года Гумилев сделал предложение Анне Ахматовой, и она его приняла. А Лиля, хоть и вышла в 1911 году замуж за инженера Васильева, забыть Гумилева не смогла. «Почему я так мучила Николая Степановича? — терзалась она. — Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них, верно, любила одного, другая другого… О, зачем они пришли и ушли в одно время!.. До самой смерти Николая Степановича я не могла читать его стихов, и если брала книгу — плакала весь день… Две вещи в мире для меня всегда были самыми главными — стихи и любовь. И это была плата за боль, причиненную Николаю Степановичу: у меня были отняты и любовь, и стихи. Остались лишь призраки их».
Возвращаясь к творчеству Дмитриевой-Васильевой, следует напомнить, что в одном из писем к Волошину она признавалась: «Черубина для меня никогда не была игрой». И в другом — «…все же корни мои в „Черубине“ глубже, чем я думала». Однако время Черубины неумолимо прошло. Экс-Черубина познакомилась с Самуилом Маршаком, и он увлек ее в детскую литературу. В 1922 году вышел их совместный сборник «Театр для детей».
А затем пошли и вовсе недетские времена, а взрослые игры карательного органа по имени ГПУ. Елизавете Ивановне припомнили ее приверженность антропософии и ее поездки до революции по заграницам. Последовали обыск, арест и высылка по этапу на Урал. Все творчество ее было разом перечеркнуто, и в издательстве «Узел» был рассыпан уже сверстанный сборник стихов «Вереск».
В ссылке в Ташкенте Дмитриева-Васильева написала цикл стихотворений «Домик под грушевым деревом» от лица вымышленного поэта Ли Сян Цзы — последняя, прощальная мистификация Черубины.
Она мечтала вернуться в любимый ею Петербург.
Как любили мы город наш серый, как гордились мы русским стихом… Так не будем обычною мерой измерять необычный излом. Мне пустынная помнится дамба, сколько раз, проезжая по ней, восхищались мы гибкостью ямба или тем, как напевен хорей. Накануне мучительной драмы… Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь над канавкой из Пиковой Дамы пролетел петербургский лихач…Ее мучили видения прошлого и болезнь (рак печени). Незадолго до смерти она написала:
Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне вдали от милых мест…): водаБольная и измученная Черубина умерла в больнице в 41 год. Вода в Неве оставалась синей. Ангел продолжал держать крест. Но на Дворцовой площади реяли красные знамена…
ЧЕХОВ
Антон Павлович
17(29).I.1860, Таганрог — 2(15).VII.1904, Баденвейлер, Германия
Чехов — давно открытая Америка. Материк, вдоль и поперек исхоженный читателями, изученный специалистами. Ничего нового не откроешь и не скажешь. Поэтому повторим то, что уже известно.
Юлий Айхенвальд определял творчество Чехова, как плачущую и поющую скрипку, грустную и сладостную.
«Сердце человека обречено на то, чтобы разрываться. Оно не только, по слову немецкого поэта, не имеет голоса в зловещем совете природы, но даже и вне стихии, в своих человеческих делах, бьется болью. Ибо жизнь, как она и отразилась в книгах Чехова, представляет собою обильный выбор всякого несчастия и нелепости. Чехов показал ее в ее смешном, в ее печальном, в ее трагическом обликах. У него есть ужасы внешнего сцепления событий, капризные и страшные выходки судьбы; у него еще больше незаметного внутреннего драматизма, имеющего свой источник хотя бы в тяжелом характере человека, — например, в злобной скуке того же мужа, который запретил своей жене танцевать и увез ее домой в разгар веселого уездного бала. Вообще, вовсе не должна разразиться какая-нибудь особая катастрофа или тяжелая „воробьиная ночь“ жизни, вовсе не должна произойти исключительная невзгода, для того чтобы сердце исполнилось тоски. Чехов занят больше статикой жизни и страдания, чем их бурной динамикой. В самом отцветании человеческой души, в неуклонном иссякании наших дней, таится уже для него горький родник страдания, и разве это не горе, что студент Петя Трофимов, недавно такой цветущий и юный, теперь носит очки, и смешон, и невзрачен и все говорят ему: „отчего вы так подурнели? отчего постарели?..“
И страница за страницей, рассказ за рассказом тянется эта безотрадная панорама, и когда полное собрание сочинений Чехова, в таком странном соседстве с „Нивой“, впервые сотнями тысяч экземпляров проникло в самые отдаленные углы русского общества и сотни тысяч раз повторилась участь рядового Гусева, под которого нехотя и лениво подставляет свою пасть акула, — тогда многие, вероятно, лишний раз почувствовали испуг и недоумение перед кошмаром обыденности. Вот, например, люди сидят и играют в лото, и вдруг раздается выстрел — это лопнуло что-нибудь в походной аптеке или это разбилось человеческое сердце?..» (Ю.Айхенвальд. «Силуэты русских писателей»).
И еще цитаты из Айхенвальда: «…Вообще, удивительное сочетание объективности и тонко-интимного настроения составляют самую характерную и прекрасную черту литературной манеры Чехова — этих сжатых рассказов, где осторожными прикосновениями взята лишь эманация человеческого, где оно звучит лишь своею „музыкой“…
…Он вообще обладает неотразимой силой, этот, казалось бы, хрупкий и хрустальный лирик-реалист. Ему довольно миниатюры, двух строчек, набросанных в записной книжке, для того чтобы уже открылись перед нами целые перспективы характеров и судеб…»
Из письма Иннокентия Анненского: «Любите ли Вы Чехова?.. О, конечно, любите… Его нельзя не любить, но что сказать о времени, которое готово назвать Чехова чуть что не великим?.. И неужто же, точно, русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей одного палисадника… Ах, цветочки! Ну да, цветочки… А небо? Небо?! Будто Чехов его выдумал». (5 июня 1905).
Вспоминаете усталость чеховских героев и их надорванные надежды? «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах… Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем. Мы отдохнем».