99 имен Серебряного века
Шрифт:
В усталости чеховских героев сквозит и усталость самого автора. Разве легко было ему пробиваться в литературу? Разве удалось молодому Чехову обойти тему «Гонорары и судьбы»? Он начинал ею свою деятельность с журналов «Досуг», «Осколки», «Стрекоза», «Будильник» и других изданий, получая «пятачок за строчку». «Весь сентябрь я сидел без денег, — жаловался молодой Чехов Плещееву, — кое-какие вещички заложил и бился, как рыба об лед. Верите ли, заложил часы и золотую монету. Ужасно глупое положение».
Нужда в деньгах заставляла Чехова писать все — и повести, и рассказы, и передовицы. «Приходится обрезать себе крылья и облизываться там, где следовало бы есть… — писал Чехов в одном из писем. — Ах, будь у меня лишних 200–300 руб.,
Материальное положение Чехова начало улучшаться только к 1886 году. Он распростился со своими псевдонимами, а их у него было больше 50: «Брат моего брата», «Дяденька», «Врач без пациентов», «Человек без селезенки» и т. д. Он уже не Чехонте, он — Чехов. Не просто обычный юморист, а писатель. В 1899–1901 годах выходит его полное собрание сочинений в 10-ти томах. В 1903–1916 годах вышло собрание сочинений уже в 23-х томах. Девяностые годы, условную дату начала Серебряного века, Чехов встретил своими пьесами «Чайка», «Три сестры» и «Вишневый сад», книгой «Остров Сахалин» и многочисленными прекрасными рассказами — «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» и другими.
«Чеховские книги, — отмечал Владимир Набоков, — это грустные книги для веселых людей; это означает, что только читатель с чувством юмора может оценить их грусть».
В лекции по русской литературе, написанной в 1940 году, Набоков отмечал:
«Чехов находит особое художественное удовольствие, отмечая все оттенки разнообразия предвоенного, предреволюционного типа русского интеллигента. Эти люди могли мечтать, но они не могли управлять. Они разбивали собственные жизни и жизни других, они были неразумны, слабы, бесполезны и истеричны, но Чехов полагает, что благословенна страна, рождающая именно таких людей. Они упускали все возможности, они боялись действовать, они проводили бессонные ночи, придумывая миры, которые не могли построить; но сам факт существования этих людей, исполненных такого жертвенного пыла, чистоты духа, нравственного подъема, сам факт существования подобных людей, живших и, возможно, и сейчас как-то где-то живущих в жестокой и убогой сегодняшней России, — это обещание лучшего будущего для всего мира, потому что, быть может, самый замечательный из всех замечательных законов Природы — выживание слабейших.
Именно с этой точки зрения те, кого в равной степени волновали страдания русского народа и слава русской литературы, — именно с этой точки зрения они оценили Чехова. Никогда не занимавшийся ни социальной, ни этической проповедью, чеховский гений тем не менее обнаружил больше чернейшей реальности голодной, забитой, рабской, злой крестьянской России, чем множество других писателей, таких, как, например, Горький, которые выставляли напоказ свои социальные идеи в шествии нарисованных кукол. Я пойду дальше и скажу, что люди, предпочитающие Чехову Достоевского или Горького, никогда не будут в состоянии постичь сущность русской жизни и, что гораздо важнее, сущность мировой литературы. У русских была своего рода игра делить своих знакомых на тех, кто любит Чехова, и тех, кто не любит. Те, кто не любил, считались не того сорта.
Я искренне рекомендую вам как можно чаще брать в руки Чехова и мечтать над его книгами… Эти суровые пейзажи, увядшие ивы вдоль ужасающе грязных дорог, серые вороны, пролетающие по серому небу, неожиданное дуновение удивительного воспоминания в самом заурядном углу — вся эта трогательная неяркость, вся эта очаровательная слабость, весь этот сизо-серый чеховский мир достоин храниться как сокровище среди ослепительного блеска мощных, самонадеянных миров, обещанных нам поклонниками тоталитарных государств».
Цитата, возможно, длинна, но ее стоило привести: не все знакомы с оригинальными оценками Владимира Набокова.
Ну, а теперь о самом Чехове как о человеке. Как отмечает
В октябре 1888 года Чехов так объяснял Александру Плещееву свою общественную позицию: «Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только… Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским (журналисты либерального толка. — Прим. Ю.Б.). Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Поэтому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи… Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником».
Естественно, такая позиция, занятая Антоном Павловичем, многих не устраивала. Реакционная пресса критиковала Чехова. Писали, что талант его «не глубок». После «Палаты № 6» каждое новое произведение встречали словами: «Новая неудача!» Говорили, что у него позиция «равнодушного человека» и т. д.
Кому-то оказался на руку провал премьеры «Чайки» в Петербурге в Александринском театре 17 октября 1896 года. В антракте публика негодовала: «Символистика»… «Писал бы свои мелкие рассказы»… «Зазнался, распустился»… В коридоре театра Алексей Суворин повстречался с Дмитрием Мережковским, и тот стал говорить, что пьеса «не умна, ибо первое качество ума — ясность». На что Суворин ответил, что у его собеседника «этой ясности никогда не было».
Сам Чехов в письме к младшему брату заметил: «Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжкое напряжение недоумения и позора. Актеры играли гнусно, глупо. Отсюда мораль: не следует писать пьес».
Возвращаясь к Мережковскому, следует сказать, что он был крайне непримирим к Чехову, считал его простым бытописателем и приводил вехи падения интеллигенции: «От Чехова — к Андрееву, от Андреева — к Куприну, от Куприна — к Арцыбашеву, от Арцыбашева — к Вербицкой, — вот настоящие ступени от интеллигенции к обывательщине».
В юбилейные дни, когда в России отмечали 50 лет со дня рождения Чехова, голос Мережковского прозвучал особенно неприятно. На страницах газеты «Русское слово» в январе 1910 года появилась статья «Брат человеческий», в которой Мережковский остерегал общественность от опасности «чеховщины». По Мережковскому Чехов — романтик «сладкого умиления, тихой грусти и недвижности», выразитель одиозного сумеречного настроения либеральной интеллигенции, а такое настроение, подчеркивал Мережковский, весьма пагубно. «Опять Чехов делается современным. И это страшно», — вещал Мережковский, попутно обвиняя русскую интеллигенцию в безвольности и безрелигиозности.