99 имен Серебряного века

Безелянский Юрий Николаевич

Далее книги Эренбурга пошли потоком: «Трест Д.Е» (1923), «Жизнь и гибель Николая Курбова» (1923) — о карьеристах в органах ЧК, «Любовь Жанны Ней» (1924), «Рвач» (1925). В 1928 году в Париже вышел роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», который был опубликован в СССР лишь в 1989 году, да и то в журнале «Звезда». В романе прозвучала впервые пророческая фраза — «Лес рубят — щепки летят», которой впоследствии многие оправдывали вал репрессий.

Эренбург жил то в России, то на Западе, и везде много путешествовал: «…я быстро изнашивал ботинки, покупал не шкафы, а чемоданы — так вот сложилась моя жизнь…»

Эренбург участвовал в антифашистских писательских конгрессах,

в качестве корреспондента побывал на фронтах Испании и прославился своими военными репортажами. Антифашистской теме был посвящен и роман «Падение Парижа» (1941), за который он получил Сталинскую премию. Во время Отечественной войны Эренбург написал почти две тысячи пламенных статей. Это был почти солдатский подвиг. Собранная вместе с Василием Гроссманом «Черная книга» о злодеяниях фашистов против евреев, однако, свет не увидела: набор рассыпали…

Еще одну Сталинскую премию Эренбург получил за роман «Буря» (1947). Любимчик Сталина? О, не так все просто. «Я не любил Сталина, — признавался Эренбург, — но долго верил в него, и я его боялся…» В 1949 году писателя перестали печатать, и каждую ночь он ждал звонка в дверь и ареста. Но… пронесло. Пронесло в 30-м, не взяли в 40-е годы. Один молодой человек задал Эренбургу интересующий многих вопрос: «Скажите, как случилось, что вы уцелели?» На этот вопрос Эренбург ответил в своих мемуарах: «Не знаю. Будь я человеком религиозным, я, наверное, сказал бы, что пути господни неисповедимы, когда судьба человека напоминала не шахматную партию, а лотерею».

Оппоненты Эренбурга начисто отвергали теорию случайной лотереи, они запустили термин «искусство выживания», мастером которого якобы был писатель. Да, Эренбург служил режиму, был в числе немногих советских неофициальных миротворцев, но одновременно подкалывал и подкусывал социализм, на большее у него не хватало смелости. Подчас он приспосабливался и мимикрировал, недаром в романе «Летом 1925 года» он говорил: «Мои годы напоминают водевиль с переодеваниями». Но он никогда не был трубачом власти. Не случайно вышедшую на Западе монографию о писателе гарвардский стипендиат Джошуа Рубинштейн назвал «Запутанная лояльность». Я бы еще добавил: затуманенная…

Было в жизни мало резеды, Много крови, пепла и беды, —

писал Эренбург. Не следует забывать, что у Эренбурга был еще один «грех»: он был евреем. Еврей, интеллигент, западник — гремучее сочетание для России. Его происхождение не раз ставили в вину Илье Григорьевичу.

Дико воет Эренбург, Одобряет Инбер дичь его. Ни Москва, ни Петербург Не заменят им Бердичева —

вот только один из перлов отечественных патриотов, но были высказывания и похлеще.

Эренбург отвечал своим критикам и недругам так: «Меня связывают с евреями рвы, где гитлеровцы закапывали в земле старух и младенцев, в прошлом реки крови… Выступая по радио в день моего 70-летия, я сказал читателям, что я — еврей, пока будет существовать на свете хотя бы один антисемит». В 1944 году на эту тему Эренбург написал очень печальные строки:

За то, что зной полуденной Эсфири, Как горечь померанца, как мечту, Мы сохранили и в холодном мире, Где птицы застывали на лету, За

то, что нами говорит тревога, За то, что с нами водится луна, За то, что есть петлистая дорога И что слеза не в меру солона, Что наших девушек отличен волос, Не те глаза и выговор не тот, — Нас больше нет. Остался только холод. Трава кусается, и камень жжет.

Борис Слуцкий утверждал, что Эренбург «был почти счастливый человек. Он жил, как хотел „почти“. Делал, что хотел (почти). Писал, что хотел (почти). Говорил — это уже без „почти“, — что хотел. Сделал и написал очень много. КПД его, по нынешним литературным временам, очень велик».

Выходит, удачник из удачников? Да, власть иногда его ласкала (был короткий ласковый период). Но сколько на него навешивали ярлыков, от «попутчика» до «врага». Можно вспомнить и определение Гитлера: «Эренбург — сталинский придворный лакей». А уж свои отечественные никогда не стеснялись: «Эренбургу пора понять, что он ест русский хлеб, а не парижские каштаны». Собратья по перу отрицали стиль Эренбурга, ругали за подражание французам, выделяя в его романах «одну публицистику» и т. д. То есть Эренбург стилистически не совпадал с советскими писателями и уж совсем не годился на роль барабанщика и горниста.

«В чем же были правы критики? — задавал вопрос писатель и отвечал так: — Да в том, что по своему складу я вижу не только хорошее, но и дурное. Правы и в том, что я склонен к иронии». Стиль Эренбурга — это сочетание иронии и сентиментальности, облеченное в четкие фразы и украшенное взрывчатыми афоризмами.

Европеец по характеру и мироощущению, Эренбург в конце 40-х годов ходил в «безродных космополитах». Во времена Хрущева Эренбурга склоняли за защиту абстракционизма и формализма. А он тем не менее и не собирался меняться!

Не был я учеником примерным И не стал с годами безупречным. Из апостолов Фома Неверный Кажется мне самым безупречным. Жизнь он мерил собственною меркой. Были у него свои скрижали…

В 1954 году, после смерти Сталина, появилась знаковая повесть Эренбурга «Оттепель». Первая антикультовая книга. Фенологическому понятию «оттепель» писатель придал общественно-политический смысл. А затем вышли воспоминания «Люди, годы, жизнь» (1960–1965), вернувшие читателю вычеркнутые и запрещенные имена Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама и многих других изгнанных и расстрелянных. По существу, в этих воспоминаниях Эренбург предстал неким литературным Колумбом, открывшим неведомые доселе острова и земли, после чего горизонт российской литературы распахнулся и засверкал новыми яркими красками.

Корней Чуковский высказался о мемуарах Эренбурга следующим образом: «хороши своим великолепным благородством». Анна Ахматова осталась недовольна: «…О Толстом все наврано: Алексей Николаевич был лютый антисемит и Эренбурга терпеть не мог. Обо мне: у меня стены не пустые, и я отлично знала, кто такой Модильяни. Обо всех вранье». Любые мемуары — опасный жанр: всегда кто-то останется недовольным. В свое время досталось и Георгию Иванову за его «Петербургские зимы»: мол, много нафантазировал и исказил. Но это частности. Главное, воспоминания Эренбурга стали вехой в истории отечественной культуры.