99 имен Серебряного века

Безелянский Юрий Николаевич

В 1939 году Сергей Булгаков дважды перенес мучительную операцию — рак гортани. «Это было умирание…», как написал философ, но он не умер. Он просто стал писать свои проповеди карандашом из-за потери голоса. Смерть пришла позднее, в июле 1944 года, в возрасте 73 лет. Все последние годы отец Сергий искал «истину софиологии смерти», и вот он ее познал.

Как вспоминает монахиня Елена: «Отца Сергия облачили в ризу, которую он привез из России. В гроб, согласно его завещанию, положили горсть родной русской земли, взятой отцом Сергием с могилы его сына Ивашечки, и горсть Святой Земли из Гефсимании, которую отец Сергий хранил под образами…»

Отец Сергий покинул белый свет, оставив всем верующим свою книгу «Тихие думы».

ГЕРШЕНЗОН

Михаил Осипович

(Мейлих Иосифович)

1(13).VII.1869,

Кишинев — 19.II.1925, Москва

Гершензона я определил в философы условно, конечно, он — философ, но не только. Еще историк литературы и общественной мысли, публицист, переводчик (прекрасно перевел Петрарку), критик, хотя последнего определения терпеть не мог. «Я историк, а не критик», — утверждал он.

Начальное и среднее образование Гершензон получил в Кишиневе. Сегодня это звучит нормально. А тогда! Еврейский юноша из Кишинева, что ему светило? Процитируем Владислава Ходасевича:

«Кончая гимназию, Гершензон мечтал о филологическом факультете, но отец не хотел и слышать об этом. В восьмидесятых годах, да и позже, для филолога было два пути: либо учительство, либо, в лучшем случае, профессорство, иначе говоря — служба по Министерству народного просвещения, для еврея неизбежно связанная с крещением. Старик Гершензон был в ужасе. Михаила Осиповича отправили в Германию, где он поступил в какое-то специальное высшее учебное заведение, по технической или по инженерной части. Там пробыл он, кажется, года два — и не вынес: послал прошение министру народного просвещения о зачислении на филологический факультет Московского университета вольнослушателем. Потому вольнослушателем, что в число студентов попасть не мечтал: под процентную норму подходили лишь те, кто кончал гимназию с золотой медалью; у Гершензона медали не было. Но тут произошло нечто почти чудесное: из министерства был получен ответ, что Гершензон зачислен не вольнослушателем, а прямо студентом. Причина была простая — на филологический факультет евреи не шли, и прошение Михаила Осиповича было в тот год единственное, поступившее от еврея: он тем самым автоматически подошел под норму. Однако эта удача обернулась для Гершензона бедой: отец, вообще недовольный упрямством Михаила Осиповича, не поверил в „чудо“ и решил, что Михаил Осипович уже крестился. Кончилось дело если не родительским проклятием, то, во всяком случае, полным отказом в деньгах. Только мать наскребла на дорогу от Кишинева до Москвы. На московские стогны Гершензон ступил почти без копейки денег. Впрочем, какие-то знакомые устроили ему урок. Но тут — снова беда: дисциплина была в те времена не шуточная, и студент обязан был иметь форму, а в иных случаях являться при шпаге. Добрые люди нашлись опять: дали Гершензону старый студенческий сюртук, который сидел мешком и даже шпагу, и даже… за неимением форменного пальто, ему дали николаевскую шинель! Николаевскую шинель, светло-серую, с бобровым воротником и с пелериной, доходившей ему чуть не до колен! Она была ему так непомерно велика, что

— Вы понимаете, обе полы мне приходилось все время носить в руках!

Так началась ученая карьера Гершензона и его бедность».

Принадлежность к иудейскому вероисповеданию в условиях царской России закрывала Гершензону академическую карьеру. По окончании университета он становится профессиональным литератором, переводчиком, а между тем изданные Московским университетом в 1895 году работы Гершензона — «Афинская полития» Аристотеля и «Жизнеописания» Плутарха — были удостоены золотой медали.

По своим либерально-демократическим взглядам Гершензон был близок к определенному слою московской гуманитарной интеллигенции, которая свои воззрения и настроения относила к чаяниям дворянской интеллигенции XIX века, — впоследствии этот круг иронически называли «гершензоновской Москвой», по аналогии с работой Гершензона «Грибоедовская Москва».

«Грибоедовская Москва» вышла в 1914 году, в ней Гершензон исследовал внутреннюю жизнь средней дворянской московской семьи в ту эпоху, которая породила комедию Грибоедова. Гершензон дотошно и увлеченно занимался ушедшим XIX веком и его главными героями — Пушкиным и Герценом, Чаадаевым и Печериным, Киреевским и другими славянофилами. Работы выходят одна за другой — «История молодой России» (1906), «П.Я. Чаадаев. Жизнь и мышление» (1908), «Жизнь Печерина» (1910)

и другие. На деньги мецената Солдатенкова Гершензон в Европе добывает ценнейшие архивные документы, связанные с Пушкиным, Герценом, Огаревым. Он не только достает эти бесценные исторические материалы, но и тщательно их изучает (превосходный текстолог!), а затем публикует и комментирует их.

«К тем, кого он изучал, было у него совсем особое отношение, — вспоминает Ходасевич о Гершензоне. — Странно и увлекательно было слушать его рассказы об Огареве, Печерине, Герцене. Казалось, он говорит о личных знакомых. Он „чувствовал“ умерших, как живых. Однажды, на какое-то мое толкование стихов Дельвига, он возразил:

— Нет, у Дельвига эти слова означают другое: ведь он был толстый, одутловатый…»

О Пушкине и говорить не надо. Пушкин — это была особая страсть Гершензона. И снова предоставим слово Ходасевичу:

«Он угадал в Пушкине многое, „что и не снилось нашим мудрецам“. Но, конечно, бывали у нас и такие примерно диалоги:

Я: Михаил Осипович, мне кажется, вы ошибаетесь. Это не так.

Гершензон: А я знаю, что это так!

Я: Да ведь сам Пушкин…

Гершензон: Что ж, что сам Пушкин? Может быть, я о нем знаю больше, чем он сам. Я знаю, что он хотел сказать и что хотел скрыть, — и еще то, что выговаривал, сам не понимая, как пифия».

Именно Гершензон предложил особый способ чтения стихов Пушкина. Мы, утверждал Гершензон, должны «прочитать Пушкина собственными глазами и в свете нашего опыта определить смысл и ценность его поэзии». И читать Пушкина надо медленно… Впоследствии гершензоновская концепция бинарности пушкинской поэзии («смысл» и «ценность») получила дальнейшее развитие в 60 — 70-х годах XX столетия.

Обязательно надо отметить, что Гершензон блистательно владел искусством чтения ненаписаннного, так сказать, междокументного текста, впрочем, это относится и к художественной литературе. Опыт Гершензона имел в виду Юрий Тынянов, когда настаивал на необходимости для исторического романиста читать то, чего нет в документах.

История литературы интересовала Гершензона очень выборочно. В центре его историко-литературных интересов был Пушкин, в меньшей степени Тургенев, а Достоевский, напротив, как он сам говорил, «был ему чужд». Из современных ему авторов особенно восхищался Андреем Белым. Вячеслав Иванов, Сологуб и Блок были его любимыми поэтами. Высоко ставил он Ремизова. Не любя стихов Брюсова, уважал его как историка литературы. «В общем же, — как замечает Ходасевич, — был широк и старался найти хорошее даже в писателях, внутренне ему чуждых».

А коли опять вернулись к Ходасевичу, то вспомним его визит летом 1915 года к Гершензону:

«Арбат, Никольский переулок, 13. Деревянный забор, проросший травою двор. Во дворе направо — сторожка, налево еще какое-то старое здание. Каменная дорожка ведет в глубь двора, к двухэтажному дому новой постройки. За домом сад с небольшим огородом. Второй этаж занимает Гершензон, точнее — семья его. Небольшая столовая служит и для „приемов“. А сам он живет еще выше, в мезонине…

Маленький, часто откидывающий голову назад, густобровый, с черной бородкой, поседевшей сильно в последние годы; с такими же усами, нависшими на пухлый рот; с глазами слегка навыкате; с мясистым, чуть горбоватым носом, прищемленным пенсне; с волосатыми руками, с выпуклыми коленями, — наружностью был он типичный еврей. Говорил быстро, почти всегда возбужденно. Речь, очень ясная по существу, казалась косноязычной, не будучи такою в действительности. Это происходило от глухого голоса, от плохой дикции и от очень странного акцента, в котором резко-еврейская интонация кишиневского уроженца сочеталась с неизвестно откуда взявшимся оканием заправского волгаря.

Комната, где он жил, большая, квадратная, в три окна, содержала не много мебели. Две невысокие книжные полки; два стола: один — вроде обеденного, другой — письменный; низкая, плоская кровать с серым байковым одеялом и единственною подушкой; вот и все, кажется, если не считать двух венских стульев да кожаного, с высокой спинкой, старинного кресла. В это кресло (левая ручка всегда отскакивает, расклеилась) Гершензон усаживает гостя. Оно — историческое, из кабинета Чаадаева.

Стены белые, гладкие, почти пустые. Только тропининский Пушкин (фототипия) да гипсовая маска, тоже Пушкина… В кабинете светло, просторно и очень чисто. Немного похоже на санаторий. Нет никакой нарочитости, но все как-то само собой сведено к простейшим предметам и линиям. Даже книги — только самые необходимые для текущей работы; прочие — в другой комнате. Здесь живет человек, не любящий лишнего».