99 имен Серебряного века
Шрифт:
Так откуда надлом? Сложные отношения с отцом? Любовная неудача? А может, волна развернувшегося антисемитизма, прокатившаяся по России на рубеже веков и заставившая взять псевдоним «Лев Шестов»? Или просто раздавливали мысли о жизни и смерти? «Человек, несмотря на свой разум, есть существо, находящееся во власти мгновения…» — писал Шестов в работе «Дерзновения и покорности» (1922).
Или еще из Шестова: «Трагизм из жизни не изгоняют никакие общественные переустройства и, по-видимому, настало время не отрицать страдания, как некую фиктивную действительность… а принять их, признать и, может быть, понять».
Свое второе рождение, именно духовное рождение, Шестов пережил в сентябре 1895 года,
«Тот, кто не испытал хоть раз, что наряду с нашей обыкновенной жизнью есть еще какая-то жизнь, в которой происходят события совершенно своеобразные и нисколько не похожие на те, о которых свидетельствует повседневность, тот может быть превосходным землепашцем или даже историком, но тот не подходил даже и близко к преддверию последней тайны».
Вот это тайное, скрытое, неявное всегда волновало Шестова, отсюда его интерес к таким героям, как библейский Иов, подпольный человек Достоевского, Сократ, Кьеркегор (Шестов называл его Киркегардом). С Сереном Кьеркегором у Шестова оказалось много общего — одни и те же подходы к жизни и смерти, за исключением одного. Кьеркегор любил писать и опьяняться написанным, для Шестова все обстояло иначе. «Писание для меня не работа, а страдание. Мне приходится переламывать себя, привязывать к столу, тороплюсь закончить и никогда не отделываю написанное. Мне неведома радость писания. Это потерянное время…»
Радость доставлял мыслительный процесс, а не механический — перенос мыслей на бумагу.
После европейских скитаний, в основном по Германии и Швейцарии, Шестов появляется в Москве, живет на Плющихе, общается с Вячеславом Ивановым, Сергеем Булгаковым, Бердяевым, Гершензоном и другими своими коллегами по философии. После гибели на фронте единственного сына Шестов с семьей в 1918 году перебирается в Киев, затем на юг России и в начале 1920 года на пароходе отплывает в Константинополь, а затем через Италию в Париж.
В отличие от всех Лев Шестов практически не писал на актуальные социально-политические темы, можно назвать лишь две публикации — «Жар-птицы. К характеристике русской идеологии» (1918) и «Что такое русский большевизм» (1920). В первой Шестов писал: «Русские люди презирают в глубине души всякую науку и всякое знание и в этом отношении черпают свои силы и вдохновение…» «Щучье веленье — наша тайная вера…» «…Что угодно — только не устроение и благополучие. Люди должны жить для высшей идеи…» — так критиковал Шестов большевистских идеологов. И во второй статье еще хлеще: «Большевики — паразиты по самому своему существу».
И все же в творчестве Шестова не инвективы против большевизма — главное. Главное — его «странствование по душам» (это его метод) великих людей. До революции выходили следующие книги Шестова: «Достоевский и Ницше» (1903), «Апофеоз беспочвенности» (1905), «Начала и концы» (1908), «Великие кануны» (1911). И работа о Чехове — «Творчество из ничего» (1905).
Говоря о чеховском дяде Ване, Шестов пишет: «…Все чрезвычайно обременены, ни у кого нет сил вынести собственные ужасы, не то что облегчить другого. И последнее утешение отнимается у бедных людей: нельзя жаловаться, нет сочувственного взгляда. На всех лицах одно выражение — безнадежности и отчаяния. Каждому приходится нести свой крест — и молчать. Никто не плачет, не говорит жалких слов — это
И еще, пожалуй, надо привести цитату из «Апофеоза беспочвенности»: «…Традиций мы не признаем: ни в одной литературе не было столь вызывающей борьбы с традициями, как у нас. Мы все хотели пересмотреть, все перерешить. Нечего и говорить, что наша смелость коренится в совершенно некультурном доверии к своим силам. У нас Белинский, недоучившийся студент, человек, из третьих рук черпавший сведения о европейской философии, начинает тяжбу со вселенной по поводу давно забытых жертв Филиппа II и инквизиции. И в этой тяжбе смысл и сущность всей русской художественной литературы. Под самый конец своей деятельности Достоевский поднимает тот же вопрос и тот же спор по поводу слезинки замученного ребенка. Русскому человеку кажется, что он все может, оттого он ничего не боится. Он рисует жизнь в самых мрачных красках — и, если вы предложите ему вопрос: как можно принять такую жизнь, как можно примириться со всеми ужасами, которыми полна действительность и которые так беспощадно обрисовывали все наши писатели, начиная с Пушкина и кончая Чеховым, он вам ответит словами Ивана Карамазова: я не принимаю этой жизни…»
Мысль Шестова такова: русский человек не принимает жизнь, как она есть, и губит ее, губит себя и губит других. Абсурд? Да. И вся главная тема Шестова — трагизм индивидуального человеческого существования.
В эмиграции Шестов много работает, парижский период в его жизни — самый творческий и самый продуктивный. Он ведет курс в Сорбонне по русской религиозной философии, выступает с докладами и лекциями, публикует статьи в крупнейших французских журналах, выпускает книги: «На весах Иова» (1929), «Киркегард и экзистенциальная философия» (1936), «Афины и Иерусалим» (1938). Шестов встречается с «властителями дум» — с Эйнштейном, Гуссерлем, Хайдеггером, Томасом Манном, Бубером, Мальро. Сам Шестов весьма популярен и почитаем во Франции. О нем говорят как о «пророке мировой мысли XX века». Он оказывает влияние на творчество Альбера Камю, Жоржа Батая, Эжена Ионеско. Для французской культуры Лев Шестов — «великий мыслитель Leon Chestov».
С 1925 года Шестов — член президиума Ницшеанского общества, член Кантовского общества. Шестовские вопросы, куда и к чему мы идем, волнуют всех. Шестов — «слишком беспокойный мыслитель», он будоражит и тревожит своим недоверием к Разуму, к знаниям, которые он считает грехопадением человеческого рода, он ищет опору в Боге. Кто-то даже пустил словечко по поводу Шестова, что он-де исповедует «философию антиразума».
С 1937 года Шестова одолевают недуги, которые и свели его в могилу в 72 года. Похоронен Шестов в Булони, в предместье Парижа, в фамильном склепе.
Философ-экзистенциалист Лев Шестов предлагал не бежать и не закрывать глаза на трагедию, а занять твердую стоическую позицию перед лицом смерти, и тогда, как он считал, может что-то открыться… «Мы не слепые, которых насмешливая или бессильная судьба загнала в лес и оставила без проводников, а существа, сквозь мрак и страдания идущие к свету».
Снова парадокс: абсурд жизни и все же надежда на свет.
«Никакая гармония, никакие идеи, никакая любовь или прощение, словом, ничего из того, что от древнейших времен придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельного человека», — писал Шестов. И в то же время он же: перед лицом смерти… «Последняя тайна». «Золотая безмерность», как однажды выразился философ.