99 имен Серебряного века
Шрифт:
Окончательно эти новые взгляды сложились у Франка к 1909 году, когда он публикует в сборнике «Вехи» свою статью «Этика нигилизма». Общую нить всего сборника — обнажение духовной нищеты радикального нигилизма, разрушительной энергии «революционаризма» — Франк вплетает в ткань тончайшего философско-этического исследования. Нравственное миросозерцание интеллигенции Франк определяет как «нигилистический морализм»: «Русский интеллигент не знает никаких абсолютных ценностей, никаких критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и дурные, добрые и злые…»
По Франку, движущей силой революции служит ненависть к врагам народа. Однако эта ненависть пагубно отражается на всем — на литературе, искусстве, науке, религии, они «вырождаются, когда борьба с чужими взглядами вытесняет самостоятельнее творчество новых идей; нравственность
Переходя к проблемам экономики, Франк говорит о неверной установке революционеров к достижению счастья людей через простое разрушение существующего строя, революционеры забывают очевидную истину, что вне национального богатства вообще немыслимо народное благосостояние. А «моральный пафос социализма сосредоточен не на необходимости труда, а на распределительной справедливости».
Франк окончательно отходит от политики. С 1906 по 1917 год он преподает философию в различных учебных заведениях Петербурга, готовит магистерскую диссертацию в Германии, возглавляет философский и литературный отделы в журнале «Русская мысль». От раскатов революции спасается в Саратове, но возвращается в Москву и ведет преподавание на философском факультете Московского университета. А дальше — изгнание из России; в августе 1922 года «корабль мудрецов», или «философский пароход», увозит Франка с группой ученых за границу. Формулировка обвинения Франка была такой: «…Франк не опасен как непосредственно боевая сила, но вся его литература и выступления в Юридическом обществе и в Петроградском философском обществе направлены к созданию единого философско-политического фронта определенно противосоветского характера». И прелестный вывод: «Несомненно вредный».
«Несомненно вредный» Франк поселился в Берлине. Преподает. Пишет. По поводу его книги «Крушение кумиров» (1924) Иван Шмелев говорит: «Эта книга — великое зеркало, в котором увидишь многое: прошлое и Россию, душу русской интеллигенции, ошибки, ложь и неправду жизни, и — широкий выход из тупика смерти».
После нескольких нежелательных бесед в гестапо (для нацистов он прежде всего иудей) Франк покидает Германию и в 1938–1945 годах живет во Франции. В 1939 году в Париже выходит его книга «Непостижимое», через десять лет — «Свет во тьме». Как рассказывает богослов и историк церкви Николай Зернов: «Франк не принимал активного участия в политической жизни русской эмиграции. Он жил в стороне от ее шумной и часто бесполезной деятельности… Его доброжелательность, терпимость, проникновенность казались прирожденными. Он обладал даром мудрости. Его спокойный, негромкий голос звучал властно и заставлял прислушиваться к себе… Франк — личность на редкость гармоническая. В нем соединились философ-мистик и талантливый публицист, литературовед. Маркс и Ницше, Гете и Николай Кузанский, Владимир Соловьев и отцы Церкви — это были краеугольные камни, из которых складывалось стройное здание его интеллектуального мира».
Приведем и нарисованный профессором и историком церкви Антоном Карташевым портрет Франка: «…Я не переставал удивляться исключительному впечатлению, которое оставляла во мне его крупная, рослая фигура. Медлителен, неговорлив, с тихим голосом. Бесстрастен, нерезв, нешутлив. Выразительно, лучисто улыбался лишь своими большими выпуклыми глазами. Казалось, вот такой был Адам. Такова природа первых восточных людей. Что-то по природе почтенное, даже величественное».
Во время войны во Франции Франку пришлось тяжко — он жил в горах близ Гренобля и из-за постоянных облав гестапо на евреев вынужден был скрываться по целым дням в лесу. Согласитесь, совсем не философское занятие. В сентябре 1945 года Франк уезжает в Англию к детям и последние 5 лет своей жизни живет у своей дочери Натальи в Лондоне, работая над книгой «Реальность и человек». Скончался Франк в 73 года от рака легких. Болезнь была мучительной, и он очень страдал. Не знаю, помогал ли Семену Людвиговичу его постулат: страдание, воспринимаемое как возможность приблизиться к Богу, может быть благотворным. Те, кто видел Франка, говорят, что он был физически слаб, но духовно бодр и просветлен. Может быть, ответ на подобное просветление нужно искать в ранней книге Франка «Предмет знания» (1915)?
И опять же по Франку: во тьме всегда есть свет…
ЛЕВ ШЕСТОВ
Лев Исаакович (Иегуда Лейб) ШВАРЦМАН
31. I(12.II).1866, Киев — 20.XI.1938, Париж
Многие
Лев Шестов родился в традиционной еврейской семье купца-мануфактурщика, развившего из мелкой лавочки громадное дело с миллионным оборотом «Мануфактурные склады Исаака Шварцмана». Отец Исаак Моисеевич занимался не только бизнесом, но и активно интересовался зарождающимся сионистским движением. Всего этого был чужд сын Лев, торгово-финансовые дела отца и его политические интересы на протяжении долгих лет были своего рода мучительной «кармой» для Шестова. После обучения в Киеве и Москве Лев Шестов поступает в Московский университет, сначала на физико-математический, а затем — на юридический факультет. Его диссертация «О положении рабочего класса в России» была запрещена к печати цензурой. Так, не став доктором юриспруденции, Шестов был записан в сословие адвокатов, хотя и ни разу не выступил на адвокатском поприще.
В 1891 году Шестов возвращается в Киев и занимается финансовыми делами отца, испытывая резкую неприязнь и раздражение к подобной работе; все это кончилось нервным расстройством, и в 1896 году Шестов отправляется на лечение за границу — Вена, Карлсбад, Берлин, Мюнхен, Париж и прочие Европы. К этому времени Шестов стал не столь сведущ в торговых и финансовых операциях, сколь преуспел на ниве литературных и философских изысканий. Он выпустил аналитическую книгу «Шекспир и его критик Брандес». Помимо этого, он пробовал сочинять стихи, писал повести и рассказы и даже подумывал о карьере оперного певца (у него был отличный голос). Его привлекало все, кроме коммерции.
В Риме Лев Шестов познакомился со студенткой-медичкой, православной девушкой Анной Березовской и в феврале 1897 года женился на ней. Евгения Герцык рисует такой портрет жены Шестова: «…русское акушерское лицо, молчащая, но все знающая, что интересно ему (и о Мережковском, и о декадентах), гладко причесанная, с затвердело-розовым лицом». И главное: она не еврейка, чего никак не мог принять по своей религиозной нетерпимости отец Шестова. Поэтому в течение 10 лет этот брак сохранялся в тайне от родителей, более того, Шестов и Анна порой жили врозь в разных городах в целях конспирации. Отец Шварцман умер, так и не узнав правды о семейном положении своего сына. Лишь с осени 1908 года Шестов воссоединился со своей семьей, к тому времени появились уже дети — дочери Татьяна и Наталья.
И еще любопытная цитата из воспоминаний Евгении Герцык на эту же тему: «За долгие годы моего знакомства с Шестовым я не знала ни об одном его увлечении женщиной. И все же мне думается, что в истоке его творческой жизни была катастрофа на путях любви. Может быть, страдание его было больше страдание вины, чем муками неосуществившегося чувства. Может быть, по пустынности своего духа он вообще не способен был к слиянию… Всякое может быть!..»
Ну, и нельзя проигнорировать портрет Шестова, нарисованной Герцык: «В первый раз я увидела Шестова в 1903 году в Швейцарии. Два года переписки — откровения я от него уж не жду! Но, свесившись из окна отеля, с волнением смотрю на дорогу от вокзала, по которой он придет. Как я его узнаю? Конечно, узнаю. Еврей? С опаской жду типичное московское адвокатское лицо: очень черный волос, бледный лоб. Но нет: он пришел, как из опаленной Иудейской земли — темный загар, рыже-коричневая борода и такие же курчавящиеся над низким лбом волосы. Добрые и прекрасные глаза. Веки чуть приспущены, точно отгораживая от всего зримого. Позднее в своих бесчисленных разговорах с Ш. я заметила, что для него не существует искусства, воспринимаемом глазом: ни разу он не упомянул ни об одной картине. Доходчивы до него только музыка да слово. Ему 38 лет — он и не кажется старше, но почему какая-то надломленность в нем?..»