99 имен Серебряного века

Безелянский Юрий Николаевич

В последние годы в Америке Георгий Федотов страдал от прогрессирующей сердечной болезни, однако не оставлял напряженную творческую работу. Он скончался в госпитале за чтением «Вильгельма Мейстера» Гете. Чисто философский финал…

Ну, а теперь несколько выдержек из творческого наследия Георгия Федотова.

В статье «Лики России» (1918) философ писал: «Государство русское, всегда пугавшее нас своей жестокой тяжестью, ныне не существует. Мы помогли разбить его своею ненавистью и равнодушием. Тяжко будет искупление вины… Нам придется сочетать национальное с общечеловеческим. Мир нуждается в России…»

В статье «Социальный вопрос и свобода» Федотов подверг жесточайшей критике тоталитарное государство: «…Работник, солдат, производитель — вот все, что остается от человека. Государство не оставляет ни одного угла в его жилище, ни одного угла в его душе вне своего контроля и своей „организации“. Религия, искусство, научная работа, семья и воспитание — все

становится функцией государства. Личность теряет до конца свое достоинство, свое отличие от животного. Для государства-зверя политика становится человеческой отраслью животноводства. Ясно, что такое самосознание государства несовместимо с христианством…»

Свою статью «Россия и свобода» (1945, Нью-Йорк) Федотов начал словами: «Сейчас нет мучительнее вопроса, чем вопрос о свободе в России…» Если предположить, что эта федотовская статья появилась в СССР, то легко себе представить, как бы недоумевал народ-победитель, который за годы правления коммунистов забыл, что такое свободный человек и свободное общество, о чем и писал Федотов:

«…Вглядимся в черты советского человека, конечно, того, который строит жизнь, не смят под ногами, на дне колхозов и фабрик, в черте концлагерей. Он очень крепок, физически и душевно, очень целен и прост, живет по указке и по заданию, не любит думать и сомневаться, ценит практический опыт и знания. Он предан власти, которая подняла его из грязи и сделала ответственным хозяином над жизнью сограждан. Он очень честолюбив и довольно черств к страданиям ближнего — необходимое условие советской карьеры. Но он готов заморить себя за работой, и его высшее честолюбие — отдать свою жизнь за коллектив: партию или Родину, смотря по временам. Не узнаем ли мы во всем этом служилого человека XVI века? (не XVII, когда уже начинается декаданс). Напрашиваются и другие исторические аналогии: служака времен Николая I, но без гуманности христианского и европейского воспитания; сподвижник Петра, но без фанатического западничества, без национального самоотречения. Он ближе к москвичу своим гордым национальным сознанием: его страна единственно православная, единственна социалистическая — первая в мире: третий Рим. Он с презрением смотрит на остальной, т. е. западный мир; не знает его, не любит и боится его. И, как встарь, душа его открыта Востоку. Многочисленные „орды“, впервые приобщающиеся к цивилизации, вливаются в ряды русского культурного слоя, вторично ориентализируя его…»

Прочитав эту выдержку из статьи Федотова, старшее поколение мгновенно вспомнит все: и «на буржуев смотрим свысока…», и «я другой такой страны не знаю…», и, конечно, «кипучую, могучую, никем не победимую…». Да, был такой подлинный угар патриотизма и влюбленности в советскую страну (пропаганда не даром ела хлеб).

И последняя цитата из эссе «Судьба империй» (1947, нью-йоркский «Новый журнал»): «…Освобожденная от военных и полицейских забот, Россия может вернуться к своим внутренним проблемам — к построению выстраданной страшными муками свободной социальной демократии. Тридцатилетие коммунизма, и потом коммуно-русский человек огрубел, очерствел, — говоря словами народного стиха, покрылся „еловой корой“. Вероятно, не одно поколение понадобится для его перевоспитания, т. е. для его возвращения в заглохшую традицию русской культуры, а через нее и русского христианства. К этой великой задаче должна уже сейчас, в изгнании, готовиться русская интеллигенция вместо погони за призрачными орлами империи».

Но вот парадокс: орлы империи сами собой вспорхнули на башни Кремля…

В Энциклопедическом словаре 1983 года Георгия Федотова еще не было. Перестройка в стране сняла цензурные препоны, и в самом начале 90-х годов в Санкт-Петербурге вышел двухтомник его избранных статей под названием «Судьба и грехи России». Сразу следует заметить, что грехи России ни в коем случае не должны налагаться на судьбу российского индивида. Он должен строить свою личную судьбу, не связывая себя с прегрешениями власти. «Живи так, как если бы ты должен бы умереть сегодня, и одновременно так, как если бы ты был бессмертен» («Новый Град», 1952).

Прекрасный совет Георгия Федотова. Но все ли готовы его принять?

ФЛОРЕНСКИЙ

Павел Александрович,

отец Павел

9(21).I.1882, Евлах, Азербайджан, бывшая Елизаветопольская губерния — 8.XII.1937, в заключении

В одной из ранних своих работ «Гамлет» Павел Флоренский отмечал, что «Гамлет безволен в отношении для другого и не безволен в себе и для себя». Гамлетовский вопрос «Быть или не быть?» Флоренский разрешил решительно и бесповоротно, отвергнув эмиграцию и решив остаться в России. Как говорил Сергей Булгаков 11 апреля в Париже в Православном институте: «Можно сказать: что жизнь ему как бы предлагала

выбор между Соловками и Парижем, но он избрал… родину, хотя то были и Соловки, он восхотел до конца разделить судьбу со своим народом. Отец Павел органически не мог и не хотел стать эмигрантом в смысле вольного или невольного отрыва от родины, и сам он и судьба его есть слава и величие России, хотя вместе с тем и величайшее ее преступление».

Павел Флоренский, гениальный математик, выдающийся философ, богослов, литератор, химик, инженер, этот «русский Леонардо» не был не только оценен новой властью России, но и безжалостно раздавлен и растоптан в свои 55 лет.

«Вся моя жизнь, — писал Флоренский весной 1934 года начальнику строительства БАМЛАГа ОГПУ, — была посвящена научной и философской работе, причем я никогда не знал ни отдыха, ни развлечений, ни удовольствий. На это служение человечеству шли не только все время и все силы, но и большая часть моего небольшого заработка — покупка книг, фотографирование, переписка и т. д. В результате, достигнув возраста 52 лет, я собрал материалы, которые подлежат обработке и должны дать ценные результаты, т. к. моя библиотека была не просто собранием книг, а подбором к определенным темам, уже обдуманным. Можно сказать, что сочинения были уже наполовину готовы, но хранились в виде книжных сводок, ключ к которым известен мне одному… Но труд всей жизни в настоящее время пропал, так как все мои книги, материалы, черновые и более или менее обработанные рукописи взяты по распоряжению ОГПУ… Уничтожение результатов работы моей жизни для меня гораздо хуже физической смерти».

Бездушная машина репрессий, естественно, никак не отреагировала на боль Флоренского, для власти он был не «русский Леонардо», а всего лишь «контрик» и «попик», а стало быть, надо раздавить гадину. И раздавили… Но что об этом говорить, все равно никто из большевистских злодеев так и не покаялся за свои многочисленные злодеяния. Перейдем лучше к биографии Павла Флоренского.

Отец Флоренского был инженер-путеец и строил дороги в Закавказье, поэтому детство Павла прошло в основном в Тифлисе и Батуми. Со стороны отца в нем текла русская кровь костромичей, а «со стороны матери, — писал Флоренский, — во мне течет кровь хеттеев, потому что армяне имеют в себе довольно большой % крови фригийских хеттеев. Фригия, то есть классическое место культов Кибелы и других подобных богинь…». И далее: «…во мне костромская кровь подмешена африканскою, ибо я чувствую ее в себе, хотя часто и стараюсь забыть о том. Вот, дорогой Василий Васильевич, — обращался Флоренский к Розанову, — моя антиномия Костромы и Карфагена и колебание: между сидением под общипанною березою и бешеною скачкою в знойной пустыне на арабском коне» (10 августа 1909).

Необычное восприятие самого себя, не правда ли? Но у гениальных людей все необычно. Вот как, к примеру, Флоренский читал книги: «…всегда и раньше читал я очень много, и притом почти одним просмотром, выхватывая из книги все то, что мне было действительно полезно, так что дальнейшее внимательное чтение той же книги редко давало еще что-нибудь питательное…»

Летом 1899 года 17-летнему Флоренскому было видение, точнее, какой-то призыв свыше, который неожиданно его разбудил и заставил выйти во двор: «Я стоял во дворе, залитом лунным светом. Над огромными акациями, прямо в зените, висел серебряный диск луны, совсем небольшой и до жуткости отчетливый. Казалось, он падает на голову, и от него хотелось скрыться в тень, но властная сила удерживала меня на месте. Мне было жутко оставаться в потоках лунного серебра, но я не смел и вернуться в комнату. Мало-помалу я стал приходить в себя. Тут-то и произошло то, ради чего был я вызван наружу. В воздухе раздался совершенно отчетливый и громкий голос, назвавший дважды мое имя: „Павел! Павел!“ — и больше ничего. Это не было — ни укоризна, ни просьба, ни гнев, ни даже нежность, а именно зов, — в мажорном ладе, без каких-либо косвенных оттенков. Он выражал прямо и точно именно и только то, что хотел выразить — призыв…»

Призыв к особой миссии на земле? Возможно, Флоренский именно так и понял этот зов, ибо вся его дальнейшая жизнь — это служение людям.

В 1900 году Флоренский поступил на физико-математический факультет Московского университета. Окончил его и отверг предложение остаться в университете, а поступил в Московскую духовную академию. «Мои занятия математикой и физикой привели меня к признанию формальной возможности теоретических основ общечеловеческого религиозного миросозерцания» — так объяснял свою позицию Флоренский. Он стал доцентом Духовной академии и даже подумывал о монашестве, но епископ Антоний отговорил его от этого пути. В 1911 году Флоренский был рукоположен в диаконы, а на следующий день — в сан священника: вместо Павла Александровича Флоренского миру явился отец Павел. Однако Флоренский не стал традиционным священником. Как отмечал Сергей Булгаков, «при всей своей церковности и литургичности он оставался совершенно свободен и от ханжества, и от стильного „поповства“, умея интересоваться вещами по существу. Поэтому же он не находил себе настоящего места и в академической среде с особой ее атмосферой».