999-й штрафбат. Смертники восточного фронта
Шрифт:
Бывший полковник Бартлитц, которого на кухне сменил легкораненый боец, тихо и задумчиво сидел в недостроенной землянке, попивая кипяток, считавшийся здесь чаем. Воду приходилось кипятить на небольших костерках, разложенных в траншеях. Бартлитц размышлял. Что могла написать ему Бригитта? Хоть она и была генеральской дочерью, ее отец пал в Первую мировую, она мужественно перенесла, когда его, полковника Бартлитца, понизили в звании и отправили сюда, на Восточный фронт, рядовым. Ей разрешили встретиться с ним еще во время пребывания Бартлитца в следственной тюрьме. Она тогда еще сказала ему спокойно, без истерик и слез: «Выше голову, любимый! Вспомни Наполеона! И
Съежившись в углу землянки, бывший полковник Бартлитц с кружкой кипятку, зажатой в дрожащих руках, взывал к богу, умоляя его проявить милосердие к его жене.
В медпункте в Борздовке обер–фельдфебель Крюль уже успел просмотреть поступившую почту и отложил несколько писем — адресованных Шванеке, Дойчману, Кроненбергу и нескольким другим любимчикам обер–фельдфебеля. Пуще всего его раздражало письмо Дойчману.
На конверте было написано: «Герру доктору Эрнсту Дойчману». Так в штрафных батальонах к солдатам не обращаются. Вооружившись красным карандашом, Крюль перечеркнул «герра доктора», вписав вместо этого «рядовому Э. Дойчману».
После этого он с письмами явился к Обермайеру, который сидел в каморке доктора Бергена, и выложил перед ним почту.
— И Шванеке тоже написали, — злорадно отметил Крюль. — Мне сразу отдать ему письмо, герр обер–лейтенант? Не проверив, что в нем?
Обермайер кивнул:
— Да, отдайте ему письмо. Впрочем, нет, дайте его мне, а я сам ему вручу.
— А рядовому Дойчману?
— А в чем дело? Вы что, не разглядели пометку «срочное»? К тому же письмо сугубо служебное. Не задавайте глупых вопросов, а лучше пойдите и раздайте письма находящимся здесь солдатам. И поскорее!
Взбешенный Крюль вышел. Вечно эти исключения из правил, раздраженно думал он. «Срочное», видите ли, и вдобавок «сугубо служебное»! Какие уж срочные и сугубо служебные послания могут приходить этому ничтожеству? А они, между прочим, заодно с ним. Неважно, что один офицер, а другой рядовой. Видимо, оттого, что этот вшивник, видите ли, из образованных. И ко всему иному и прочему доктор. «Доктор»! Что такое «доктор» здесь? В штрафбате?
— Вот вам, «герр доктор», посланьице неизвестно откуда и от кого — срочно–служебное письмишко! — злобно прошипел Крюль, бросив Дойчману конверт, словно псу объедки. — Ловите! Оп!
Дойчман намеренно не принял навязываемую ему игру и не стал ловить конверт с письмом на лету. Нагнувшись, он спокойно подобрал его с пола. Крюль, убедившись, что его маневр не удался, отбыл по своим делам. Ни гордости, ни достоинства, думал он, мразь паршивая. Шванеке, тот по крайней мере обложил его такими словечками, что… А этот? Не солдат, а одно название!
Дойдя до своего закутка в сарае, Эрнст Дойчман уселся на грубо сколоченный табурет и достал из кармана конверт. Сначала он подумал, что письмо от Юлии, и сердце у него сжалось. Он даже ощутил, как лицо заливает краска стыда. Но когда он увидел подпись доктора Кукиля, его охватило разочарование. Почему не написала Юлия? Значит, что–то произошло. Какое дело до него этому Кукилю? Может… бомбежка?! Может, он хочет сообщить ему что–нибудь о Юлии? Нет, не хочется и думать ни о чем таком!
Эрнст Дойчман неторопливо
После первых строк его лицо посуровело, но по мере того, как содержание послания доктора Кукиля доходило до него, на нем стала проступать растерянность, а когда он добрался до конца, Дойчман превратился в сломленного жизнью старика, немощного и беспомощного. Невероятным усилием воли он все же заставил себя прочесть его целиком: фразу за фразой. Потом он аккуратно сложил лист, не спеша положил его в карман. И какое–то время молча сидел: ссутулившись, с какой–то противоестественной невозмутимостью, как тот, кто решил похоронить в себе ужасную правду, куда более ужасную, чем если бы ему сообщили о просто случайной гибели жены в результате очередной бомбардировки, как тот, кто внезапно оказался один на один с собой, в один миг осознав собственную низость, подлость, как тот, кто вынужден был сказать себе: да, я ради пустячной интрижки очернил всю свою прежнюю жизнь, растоптал, испакостил ее. И — что еще хуже — как тот, кто вынужден был признать, что другой человек принес ради него в жертву самое дорогое, а он недостоин не только такой великой жертвы, но даже и плевка в свою сторону. Словно пытаясь усилить и без того обжигавшую его боль, Дойчман мысленно повторял: она добилась этого, она пошла на это, пошла ради него, а он… Он предал ее!
В то же утро Карл Шванеке стоял перед обер–лейтенантом Обермайером.
Стоял навытяжку, руки по швам, вобрав живот и выпятив грудь. Строго по уставу! Так должен выглядеть немецкий солдат, стоящий по стойке «смирно».
— Шванеке, вам письмо из дому.
На лице Шванеке отразилось искреннее удивление:
— Письмо, герр обер–лейтенант? Мне еще никогда не приходили письма из дому.
— Тем не менее оно пришло.
— Тогда в нем ничего хорошего быть не может, герр обер–лейтенант.
— Почему вы так считаете?
— Кто может посылать мне письма ради чего–нибудь хорошего? То есть…
Шванеке запнулся, беспомощно махнул рукой, но тут же, вспомнив, где он и перед кем, снова встал руки по швам.
— Так что вы хотите сказать? Что никаких добрых вестей из дому быть не может?
— И да и нет, герр обер–лейтенант. Видите ли… Моя мать… Она сейчас живет в Гамбурге, а там, я слышал, что ни день — авианалет. Но до этого она еще ни разу не писала мне, такое на нее не похоже… Скорее уж кто–нибудь еще написал бы мне, если бы… ну, с моей матерью что–нибудь стряслось, понимаете, о чем я? Все–таки она мне мать…
Подняв голову, Шванеке заметил в глазах обер–лейтенанта изумление и ухмыльнулся. Но эта ухмылка была растерянной, беспомощной.
— Нет, тут вы не поймете, герр обер–лейтенант, — сказал он. — Моя мать всегда говорила мне: «Нету у меня сына. А ты — не сын. Ты подонок, преступник». Вот так мы и жили, герр обер–лейтенант. Живешь–живешь, словно крыса. Пока тебя не придавят. Как крысу. Такие вот дела, герр обер–лейтенант.
— Мать написала вам, — откашлявшись, повторил Обермайер.
— Мне? Моя мать?
Шванеке стал протягивать руку, но тут же отдернул ее.
— Мать? — повторил он.
И тут Обермайер увидел нечто такое, во что не поверил бы никогда, расскажи ему об этом кто–нибудь еще: на суровом, непроницаемом лице Шванеке вдруг затрепетала ласковая, радостная улыбка, а его обычно безжизненные, похожие на свинцовые шарики глаза радостно заблестели. Он вдруг стал похож на ребенка.
— Это правда, герр обер–лейтенант? Вы меня не разыгрываете? Прошу прощения, герр обер–лейтенант, но…