999-й штрафбат. Смертники восточного фронта
Шрифт:
Тяжелой, огрубевшей ладонью Шванеке рассеянно провел себя по лицу, словно желая смахнуть с него все накопившиеся за жизнь неприятности.
— Никто вас не разыгрывает. Письмо действительно адресовано вам. Вот оно.
Взяв конверт со стола, он подал его Шванеке.
Конверт был обычный, голубоватый, неровными рядами вдоль него тянулись неуклюже выписанные буквы. Отерев вспотевшую ладонь о штаны, Шванеке неуверенно протянул руку за письмом.
— Ладно, давайте забирайте его! — строго произнес Обермайер. — А теперь идите, сядьте где–нибудь и спокойно прочтите
Выйдя от Обермайера, Шванеке направился в сарай и уселся там на свою койку.
Кроненберг с Крюлем, заметив, как он вертит в руках конверт, решили подойти поближе.
— От Гретхен, Анни, от Лизль или еще от какой–нибудь зазнобы? — спросил Кроненберг.
— От мамочки, — ухмыльнулся Крюль.
— Отвалите отсюда! — взвился Шванеке.
— Да вы о хороших манерах, видно, и слыхом не слыхали. Так к старшим по званию не обращаются! — назидательно произнес Крюль.
— Так точно! — тихо произнес Шванеке и поднялся.
Крюль, случайно встретившись со Шванеке взглядом, предпочел удалиться.
— Ты тоже! — спокойно обратился Шванеке к Кроненбергу.
Дождавшись, пока оба уберутся, он аккуратно и неторопливо надорвал конверт. Первое письмо за пять лет! Мать не писала, когда он находился в следственной тюрьме, не писала ему в ни тюрьму, ни в концентрационный лагерь Бухенвальд, где он оказался по милости СС. Она не напоминала ему о себе, когда он ишачил в каменоломнях Тюрингии — голыми руками ворочал каменюки в центнер весом и долбил киркой базальт. Ни одного письма не прислала она ему и когда его перебросили в Россию вместе с этим батальоном конченых.
А теперь вот соизволила!
Можно как угодно относиться к матери, можно клясть ее во все тяжкие за то, что она родила тебя на этот свет, но — что бы там ни было — мать есть мать. И стоило прийти письму от нее, как все вмиг было позабыто, как ты снова почувствовал себя мальчонкой, которому где–то крепко поддали и который прибежал искать утешения у матери. Почувствовать, как ее ласковая рука гладит тебя по голове, поплакать ей в подол, пока тебе вдруг на самом деле все покажется не таким уж и страшным. «Солдату Карлу Шванеке» — было выведено на конверте. Солдату!
— Черт возьми! — выругался Шванеке.
Это следовало понимать таю ничего–ничего, мама, я — солдат, занятие это хуже некуда, но и другим не легче, так что вообще–то жить можно. Как–нибудь выдюжу. Солдат всегда и все выдержит. Главное, что ты все–таки написала мне!
«Дорогой Карл!
В четверг, это значит две недели тому, был террористический налет, ничего не осталось, одни только камни. Наш дом разбомбили, все сгорело, твоя сестра Ирена как раз была дома, когда бомба попала. Она умерла не сразу, так кричала, что ужас, а вытащили ее из–под развалин уже мертвую. Какой ужас кругом! И за что это нам все??? Мне не дают квартиры, мол, везде все и так забито, люди уже на вокзале спят, хотя вокзала уже нету — и его разбомбили. И еще говорят, мол, твой сын — враг нации, преступник, и вам квартир не положено. Что делать, уж и не знаю. Проклинаю день, когда ты родился, я тогда, тебя рожая, чуть не подохла!!! Живу теперь в какой–то лачуге из
Привет тебе от твоей матери Герты Шванеке».
Шванеке медленно прочел письмо, слово за словом, чуть ли не по складам. Дочитав до конца, он стал читать сначала, будто задумал выучить его наизусть. Он читал и читал, шевеля губами, как будто молился, как тот, кто глубокомысленно и отрешенно читает молитвенник. И по мере того, как он читал, лицо его менялось: бледнело, ожесточалось. Наконец он, подняв голову, бессмысленно уставился в пространство. Глаза под кустистыми бровями загорелись недобрым огнем.
— Что это с ним? — негромко спросил Кроненберг Крюля.
— Ну и что там тебе настрочила твоя мамочка? — выкрикнул из угла сарая Крюль.
Шванеке этого не слышал. Единственное за пять лет письмо. И о чем? «…разбомбили», «…Шванеке — хуже дьявола!», «…только когда помру, успокоюсь» .
— Гады! — вдруг заорал Шванеке.
Подскочив, он, откинув голову, стал вопить.
— Гады! Гады! Гады проклятые! — кричал он, сжав кулаки. Потом, скомкав письмо, бросил его в угол сарая и стал словно безумный расхаживать взад и вперед. — Мать! — орал он. — Мать… Да они все гады ползучие! Все!
Кроненберг с Крюлем поспешили к нему. Тут Шванеке в исступлении стал ногами и руками ломать, крушить дощатые нары. С перекошенным до неузнаваемости лицом он переламывал о колено доски.
— Уйдите! — вопил он. — Все уйдите! А не то сейчас всех вас прибью!
Кроненберг с Крюлем переглянулись. Все ясно: припадок неконтролируемой ярости. Попытавшись унять Шванеке, они кинулись на него, но не вышло — Карл Шванеке разбросал их как котят. Только когда на помощь пришли еще трое, им впятером удалось уложить его на превращенные в груду досок нары и связать.
Привлеченные шумом, примчались доктор Берген, доктор Хансен и обер–лейтенант Обермайер. Кроненберг озабоченно ощупывал начинавший уже заплывать левый глаз.
— Он спит, — сухо доложил Кроненберг. — Получил письмо из дому, видимо, там что–то случилось. Вот он и взбесился. А может, просто за пять лет читать разучился, поэтому и озверел, — ядовито добавил он.
— Оставьте при себе ваши дурацкие предположения, Кроненберг! — рявкнул на санитара Обермайер.
Подойдя к нарам, он взглянул на избитое, посиневшее лицо Карла Шванеке:
— Я заберу его к себе в Горки — вы тоже поедете, Крюль.
— Но ведь я ранен, герр обер–лейтенант… — попытался возразить обер–фельдфебель.
— Мне сказали, что ваша задница в полном порядке. К тому же не она меня интересует, а ваши руки, а они, сдается мне, тоже в полном порядке. Или вы только что не ими Шванеке охаживали, а задницей?
— Никак нет, герр обер–лейтенант.
— Значит, сегодня в час ночи у дома, где операционная.