… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Но чем заняться в этом уединении?
Выручила моя склонность к графомании.
Не знаю в чём она должна, по научному определению, выражаться или проявляться, но я всегда чувствовал тягу к новеньким тетрадям, альбомам, блокнотам и что там ещё бывает из писчебумажных изделий.
Вот так и тянет раскрыть и покрыть строками своего корявого почерка их нетронутую чистоту.
Дело лишь за малым – найти содержание для этих самых строк.
Для начинающего графомана и это не вопрос. Я взял понравившуюся
( …странный научный факт: когда дело касалось выполнения письменных домашних заданий, графомания моя куда-то испарялась…)
Разложив всё на фанерке стола, я принялся переписывать из книги в тетрадь.
Вопросом о цели своей писанины я не задавался – мне нравился сам процесс.
Процесс дошёл до середины второй главы, а потом нежданно наступило ненастье, в кабинете стало сыро и холодно и приключенческая повесть так и осталась недопереписанной.
Для хорошей погоды у меня ещё имелся читальный зал на одну персону, причём зал нерукотворный.
Огороды, начинавшиеся позади сараев и погребников, делились на наделы узкими межами, которые, по совместительству, служили дорожками между кустами смородины всех трёх цветов, оставляя середину грядок под основные садово-огородные культуры.
Причём грядки эти не сливались в цельные земельные наделы, поскольку, в ходе различных исторических процессов, приводивших к обмену между владельцами, они раздробились на лоскутную чересполосицу.
Например, наша помидорная грядка располагалась сразу позади сараев. Затем шла грядка Дузенков, отделённая от нашей следующей, огуречно-подсолнечной грядки, будкой нашего же туалета, типа сортир, возле сливной ямы. А картошку мы сажали в самом конце огорода, под раскидистой старой яблоней, после грядок Пилют.
Дальше начинался, а вернее заканчивался огородный участок хаты, что находилась в ряду домов уже не Нежинской, а параллельного ей переулка улицы Коцюбинского.
Так что огороды позади хат трёх улиц и одного переулка складывались в обширную площадь, покрытую грядками и фруктовыми деревьями разных пород.
Упомянутая яблоня, на чьих крепких, полого расходящихся ветвях, в знойные дни я примащивался с книгой под синим куполом неба с недвижимо зависшими глыбами белейших облаков, называлась антоновкой.
Длина некоторых из ветвей позволяла даже полуприлечь во весь рост и слегка покачиваться, пока из жарких далей не прилетит чуть слышный ветерок.
А когда начнут ныть бока от такого сверхтвёрдого гамака, можно спуститься и крадучись навестить малинник между пятнадцатым и тринадцатым номерами.
Иногда в огородах встречались одиночные заборы, но они служили лишь разделительными вехами владений, а не преградой тихому набегу.
Вот где я зачитывался «Звёздными дневниками Йона Тихого» и «Возвращением со звёзд» Станислава Лема, «Ходжой Насреддином»
Но потом, ни с того, ни с сего, я решил вдруг пойти навстречу требованиям школьной программы и начал учить наизусть пушкинского Евгения Онегина – всё равно ведь зададут вызубрить отрывок.
Это оправдание служило всего лишь пустой отговоркой – затвердив первую строфу, я изо дня в день продолжал заучивать следующие одну за другой: и про недремлющий брегет, и про Лондон щепетильный, и про нехватку пары стройных женских ног…
На двадцать какой-то строфе я начал сбиваться в пересказе предыдущих, но тут меня выручила мама.
Вернувшись в субботу с базара, она сказала, что видела там Людмилу Константиновну – учительницу русского языка и литературы из нашей школы – и та спросила, не захочу ли я поехать в Ленинград в составе экскурсии для школьников города по недорогой цене.
Да, ещё как захочу!
Но откуда у меня деньги?
Мама заплатила цену и дала мне на дорогу немыслимую сумму в десять рублей.
Я решил на эти деньги непременно купить небольшой биллиард, типа того, на котором мы играли в Детском секторе.
( …но теперь, не как последовательный повествователь, а в качестве профана от археологии, укутанного в спальник в этой палатке – под аккомпанемент жутковатой симфонии ночной жизни тёмного леса – смогу ли докопаться до причины самоистязательного заучивания поэмы?
Похоже, что только теперь, и именно отсюда, и смогу.
Начать с того, что схема «я решил и приступил» ко мне неприменима.
С ней всё в порядке – она хорошая, полезная, безупречно логичная, но у меня получается наоборот: сперва совершаю действия, а потом подгоняю под них решения, которые оправдали бы мои поступки.
То есть, меня побуждают действовать не обдуманные решения, а некие иные причины.
Но что или кто, чёрт побери, понукает меня к действию? какие такие тайные пружины-побудители?
Моя доверчивая и податливая покорность перед воздействием печатного слова. Вот что программирует мои последующие поступки.
Если Александр Белов, советский чекист-разведчик, заставил гитлеровского разведчика Дитриха пролистать перед собой папку со сверхсекретной документацией, а потом, на явочной квартире по памяти продиктовал десятки адресов, наименований и цифр, так неужто мне слаб'o запомнить рифмованные строки Александра Пушкина?
В этом вопросе «неужто слаб'o» всего лишь оправдание, а причина в том, что я доверчиво прочёл в «Роман-Газете» творение Кожевникова, которое и романом-то не назовёшь.
Или взять другой случай, когда, впечатлившись книгой «Барон на дереве», про аристократа, который отказался ходить по земле и перешёл жить на деревья, я взобрался на штабель кирпича под неохватным американским клёном, оттуда вскарабкался на менее неприступную часть ствола и начал взбираться всё выше и выше, под самые тучи.