А ты гори, звезда

Сартаков Сергей Венедиктович

— Иначе говоря, Иосиф Федорович, — перебила его Землячка, — вы полагаете, что Центральный Комитет ведет честную и открытую борьбу в тех коренных интересах партии, которые отстаивает большинство?

— Только так! Никакого заигрывания с меньшевиками!

Землячка подошла, перевернула в брошюре страничку.

— Читайте еще: «…Предстоит на днях собрание всего ЦК вместе с нами, и затем мы назначаем конференцию наиболее близких комитетов… Мы, конечно, вполне уверены, что овладеем ЦК и направим его как нам желательно…» Не глядите на меня так растерянно, Иосиф Федорович! При вашем грозном «никакого заигрывания с меньшевиками» они уже тем временем овладели ЦК, и вы работаете совсем не на мир в партии,

как вам кажется, а на всемерное укрепление сил меньшинства. Так с кем же вы, Иосиф Федорович? Я вынуждена в упор поставить вам этот вопрос!

Поглаживая усы, Дубровинский молчал. Все, чем он жил увлеченно последние месяцы, рушилось. Мир в партии, который был ему так желанен и виделся как нечто вполне реальное и зависящее лишь от малых уступок со стороны Ленина, оказался фальшивой приманкой меньшевиков. Разговаривая о мире, они тем временем любыми путями захватывали ключевые позиции в руководстве партией. А он слепо верил Носкову, Гальперину, Красину. Как же они-то попались в ловушку? Или и они теперь полностью на стороне меньшинства?

— Положение сейчас таково, — продолжала Землячка, понимая, что немедленного ответа от Дубровинского на свой вопрос она не получит, — все руководящие органы партии в руках меньшевиков, подавляющее большинство комитетов, а значит, всей партии — с большевиками. Если промедлить, печатная пропаганда «Искры», директивы ЦК, старания всех его представителей, как вы, капля за каплей, начнут отравлять и комитеты. Вы понимаете? Боевая революционная партия пролетариата постепенно перестанет существовать. Рабочее движение будет предано.

— Какой же выход теперь? Именно теперь? — Дубровинский поднял на Землячку страдающие глаза. — Отбрасываю все, что было! — Он ребром поставил ладонь правой руки на стол и сделал движение, словно бы отрезал нечто лишь ему одному видимое. — Как член ЦК, я отныне не подчиняюсь июльскому постановлению, я буду вести и в ЦК и в комитетах агитацию в пользу созыва съезда. Но вдруг этого мало! Что могут значить мои старания, когда между всеми руководящими органами партии и самой партией легла такая глубокая пропасть! Да и в Центральном Комитете даже один я погоды не сделаю.

— Там есть еще Квятковский и Сильвин, — заметила Землячка. — Но, разумеется, этого недостаточно. Работайте! Работайте с такой же энергией на укрепление партии, с какой вы работали на ее разрушение. А что касается успеха в агитации за созыв съезда, этот успех все равно теперь не будет зависеть ни лично от вас, ни от Центрального Комитета в целом. Могу заявить вам: ныне создано Бюро большинства и принято решение об издании большевистской газеты «Вперед». Владимир Ильич возглавляет всю эту работу. А одним из членов Бюро являюсь и я. В нашем распоряжении достаточное количество комитетских резолюций, чтобы от имени большинства комитетов, как это положено по Уставу, объявить о созыве съезда. И мы это вскоре сделаем! Вам, как члену ЦК, разумеется, никаких указаний я дать не могу. Но от вас никаких указаний тоже не приму. На этом, если хотите, можем расстаться.

Дубровинский поднялся, медленно подошел к двери, где, зацепив за какой-то гвоздик, при входе повесил пальто, и стал одеваться. Чуть наклонив голову к плечу, Землячка молча наблюдала за ним.

— Прощайте, Розалия Самойловна! — сказал Дубровинский, вертя в руках шапку. — Сегодня вы мне открыли глаза на многое. Указания, как члену ЦК, я сам себе сделаю. Но мне хотелось бы услышать от вас просто дружеский совет: где и в чем я мог бы принести наибольшую пользу? Мне подумалось, мы расстаемся единомышленниками.

Землячка приблизилась, подала ему руку.

— Я боялась, что вы уйдете, не произнеся этих слов. Но теперь к тому, что было мною сказано, я могла бы, пожалуй, добавить следующее. Особо беспокойное положение создалось здесь, в Петербурге. Нет, не в Комитете. Тревожно то, что происходит

в рабочей среде. А Петербург — главная сила российского пролетариата. Разлад в партийном руководстве помешал нам в должной степени распространить свое влияние на питерских фабриках и заводах. Там усердствует сейчас поп Гапон. А это хуже зубатовщины. И трудно представить, как будут дальше развиваться события. Есть уже случаи, когда партийных агитаторов рабочие прогоняли со своих гапоновских собраний. Они слепо верят этому попу. К тому же все время вокруг Гапона вьются эсеры. Сумятица в умы рабочих вносится невыносимая. Нас, нашего большевистского слова в Питере просто не хватает. Остальное не мне вам подсказывать. Знаю, что вам строжайше запрещено проживать в столицах. Да и город для вас незнакомый. Если угодно, дам адрес, где можно устроиться без прописки. Даже сегодня. — Она назвала улицу, номер дома, пароль, с которым следовало обратиться к хозяину. — Отсюда это не так далеко. Но прежде выпейте молока. Оно на окне за занавеской. Там же и хлеб. Вы очень голодны, я вижу. Прощайте!

Повернулась и ушла куда-то в глубь квартиры, оставив Дубровинского одного.

13

Слабый свет лампады, теплящейся перед иконой Георгия-победоносца, разноцветными мигающими искорками отражался на стеклянных елочных украшениях. Пахло растопленным воском и еще чем-то, совершенно домашним, но свойственным лишь большому, торжественному празднику. Был третий день рождества.

Давно прошла пора ужина, даже самого-самого позднего. Все перетомилось в печи. Тонко попискивал на кухне самовар, в который то и дело подбрасывались хрусткие березовые угли. А дверь большой комнаты, где находилась рождественская елка и куда удалился хозяин дома священник Гапон, чтобы перед трапезой помолиться, все оставалась закрытой. Дети его, сын Алексей, дочь Мария, изголодавшиеся, бродя по соседней комнате с накрытым столом, в тревоге поглядывали на дверь, но открыть ее не решались. Слишком уж строго прозвучал приказ отца: ему не мешать. Он вернулся откуда-то на себя не похожий, осунувшийся, с горящим взглядом, прошагал мимо. За последнее время с ним такое стало случаться часто.

Гапон не молился. Сбросив давящий под мышками кашемировый подрясник и оставшись в исподнем, он повалился в мягкое кресло. Уставился неподвижным взглядом на икону святого, имя которого сам он носил, а думал совсем о другом. Настолько земном, что порою в воспламененном сознании Гапона скачущий на коне Георгий-победоносец виделся как бы его, гапоновским, отражением в зеркале.

В ушах звучали слова, которыми только что завершилось заседание «штабных».

— Хотите сорвать ставку, ну, срывайте! — повторил Гапон вполголоса и приподнял правую руку, как это сделал там, голосуя.

А сам зажмурил глаза в томительном предчувствии какого-то крупного поворота своей судьбы, поворота, свершаемого по его же плану, но не так и не тогда, когда было бы нужно.

Изгнанием Зубатова из полицейского мира не окончилось затеянное им дело. Одесская забастовка, грозившая перерасти в кровавый бунт, была подавлена вооруженной силой. Виновник государю назван, наказан — козел отпущения нашелся, — и можно на досуге разобраться, рубить ли все под корень или погодить. Приостыв, фон Плеве размышлял: «А что, если это только Одесса? И просто роковое стечение обстоятельств. Нельзя отрицать определенного успеха „зубатовских“ обществ в Москве. Разделаться с ними решительно… Рабочие, приученные легально собираться вместе, куда, к кому потянутся? Да конечно же к эсерам и эсдекам, особенно к последним, открыто провозгласившим создание рабочей партии! Но партии, не желающей идти на поклон к самодержавной власти, готовящейся вступить с нею в бой. Что же, вызов принят. Надо ли только спешить подбрасывать им силы, которые пока еще не в их руках? Повременить!»