А ты гори, звезда
Шрифт:
Фон Плеве не был удивлен, когда спустя всего лишь два месяца после одесских событий к нему на прием попросился Гапон. Явился с проектом устава рабочего общества «совершенно иного характера, нежели созданные господином Зубатовым». Это привлекало. В уставе предлагаемого «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» и тени не было претензий на какую-либо активную роль в защите их интересов перед хозяевами промышленных предприятий. Только забота «о трезвом и разумном препровождении членами „Собрания“ свободного от работы времени, с действительной для них пользой как в духовно-нравственном, так и в материальном отношении». Главное, что полиция при этом как бы оставалась совсем в стороне и в то же время имела полную возможность любого вмешательства в деятельность «Собрания». И Плеве дал свое благословение. Даже негласно заглянул в первую новооткрытую
А в дружески-почтительном письме своему наставнику Зубатову между тем рассказал: «Мы держимся выжидательной политики: хочется возможно более гарантировать свою автономию, свою самостоятельность. Не скрываем, что идея своеобразного рабочего движения — ваша идея, но подчеркиваем, что теперь связь с полицией порвана, что наше дело правое, открытое, что полиция может нас только контролировать, но не держать на привязи». Зубатов ответил ласково: «Дай-то вам бог, дорогой друг, преуспеть в тех великих свершениях на благо отечества, в каких мои усилия были жестоко пресечены».
Читая этот ответ, Гапон грустно-сожалительно усмехнулся. Умен, умен, Сергей Васильевич, ничего не скажешь. Да только как же при своем большом уме он не предугадал, что будет «жестоко пресечен» всенепременнейше! Мыслимо ли вознестись начальнику охранки до стояния рядом с троном государевым, обойдя толпы слепяще-именитых, чиновных и титулованных особ! А заодно и лиц, звонких титулов, быть может, не имеющих, но при солидных капиталах. Эх, Сергей Васильевич, тут уж, как ты ни верти, долго в равновесии не удержишься! Циркач и тот способен ходить лишь по короткой проволоке. Протяни ее на полсотни сажен — ух как начнет раскачиваться! И либо лопнет, либо просто циркача сбросит, а результат будет один — тот, что у тебя, Сергей Васильевич. Порадел в защиту интересов рабочих, значит, наступил на хвост предпринимателям. Середины там, где деньга звенит, не найдешь. Копейка, та, что в кармане рабочего, одновременно в карман хозяину уже не попадет. Вот и сломал себе голову. Капитал и похитрее и посильнее тебя оказался. А рабочему ты тоже не брат. Посчитай, скольких людей в тюрьму да на каторгу упек? И у всех на виду. Это ведь тоже не забывается.
В экстазе Гапон тогда по целым ночам простаивал на коленях перед иконой Георгия-победоносца, моля святого умудрить его разум. А помолившись, отдохнув, рационалистически строил лестницу своего возвышения. Более надежную, чем ту, по которой пытался взобраться Зубатов. Ласково поглаживал подрясник, серебряную цепь с наперсным крестом; вместе с именем божьим в его златоустых речах эти грубо вещественные приметы священнического сана придавали ему в народе магическую силу. «Батюшка наш» превосходно годился для защиты простого люда перед богом. Почему бы народу не признать его верным защитником и перед царем? Что же касается «золотого тельца», посягать на него и не надо. Оставить пока совсем в стороне междоусобные раздоры труда с капиталом. Души людские! В души людские стучаться следует, их возвышать, нравственно совершенствовать.
И Гапон мысленно видел, как раскидываются широко по земле русской отделы его «Собрания», как рабочие приобщаются к трезвенной жизни, к чтению книг, к слушанию патриотических лекций, к мирным беседам за чайным столом. Все начинается с молитвы и молитвой кончается.
Тут же видел он и себя. Но не приходским священником, читающим каждое воскресенье проповеди в храме, наряду с евангельскими чтениями скользящими мимо ушей богомольцев, а пастырем великим, из храма божьего вошедшим в каждый дом и в каждую жизнь человеческую; видел себя проповедником, молва о котором гремит по всей земле и слову которого послушна вся паства. Тогда, не стремясь, подобно Зубатову, к попранию авторитета чиновных и денежных тузов, а соединяя в делах своих только идею всесильного бога и всесильного царя, идею, сильными мира не отвергаемую, ибо им отвергнуть ее и нельзя, — разве не станет возможным вознестись надо всеми. Стать как бы властительным кардиналом Ришелье при безвольном Людовике XIII… Кружилась голова от дерзких мыслей.
Все обещало успех. Питерские рабочие, недоверчиво относившиеся к полицейским
С наступлением «весны Святополк-Мирского» начались и еще большие послабления. Возможным стало обсуждение газетных статей, подчас носивших довольно острый характер, а потому и привлекавших повышенный к ним интерес. Жены рабочих с радостью отмечали, что их мужья стали поменьше заглядывать в бутылки, а, возвращаясь с собраний в «отделах», приносят умные мысли.
Но откуда же, как взялось все это доброе? Кто вдохновитель? Кто приоткрыл створки окна и осветил хотя и малым пока лучиком света безрадостную рабочую жизнь?
Так имя Гапона постепенно оказалось у всех на устах. И большим счастьем считалось встретиться, поговорить с ним лично, почувствовать пожатие его теплой руки.
Успех был потрясающ. И даже попытка распространить свое влияние на вторую столицу, закончившаяся тем, что Трепов в Москве арестовал его и выслал, а Плеве извинялся перед великим князем Сергеем Александровичем и обещал не расширять поле деятельности «Собрания» за пределами Петербурга, ничуть не обескуражила Гапона. Пожалуй, еще больше разожгла его пыл. Вот он каков, что заставил сшибиться лбами могущественного министра внутренних дел и генерал-губернатора из царской фамилии! И если этот же самый генерал-губернатор при благосклонном содействии этого же самого министра в свое время словно метлой легко смахнул Зубатова, тут дело не пошло дальше обмена письмами. Потому что Гапон есть Гапон.
Недолгую грусть причинила и бомба эсера Сазонова, вырубившая под корень фон Плеве, заботливого покровителя Гапона. Князь Святополк-Мирский оказался еще более покровительствующим. Он тоже понимал, что Гапон есть Гапон.
Но по мере того как ширился размах перелицованного Гапоном зубатовского рабочего движения, естественно, возникали в его глубинах и страстные противоречия. Противоречия между покорностью судьбе, самодержавной воле царя, куда гнул Гапон, и стремлениями вырваться из-под этого гнета, к чему властно призывал сам дух времени, пронизанного революционными идеями. От них можно было закрывать окна и двери — они проходили сквозь стены. Читалась просветительская лекция об открытии Колумбом Америки, а по окончании лекции кто-то задавал вопрос: «Почему сразу же у Порт-Артура японцы потопили всю нашу эскадру? Верно, что она к войне не была подготовлена? А на этом, ясно, высокие чины себе руки погрели». Почтенный доктор рассказывал о том, как важно соблюдать личную гигиену, а его спрашивали: «Когда установят восьмичасовой рабочий день? Война совсем народ разорила. Все дорожает, а прибавка-то будет ли? Доколе нас будут штрафами мордовать?» И все чаще, хотя пока еще миролюбиво, поговаривать стали рабочие, что не худо бы к кому-то повыше обратиться со своими повседневными нуждами, попросить защиты от произвола хозяев. А это не отвечало задачам гапоновского «Собрания», не дозволялось уставом.
Партийные агитаторы, проникавшие в круг завороженных Гапоном рабочих, стремились ставить вопрос острее, решительнее. Заканчивали свои выступления призывом: «Долой самодержавие!» Их слушали внимательно, сочувственно вздыхая, но когда в конце речей в зал летели огневые, хватающие за душу призывы, им ответно, с не меньшим возбуждением кричали: «Царя не трожьте! Он наше прибежище!» Однако брошенные агитаторами слова так или иначе тлеющими искорками западали в сознание рабочих.
Собирались «штабные», ответственные руководители отделов «Собрания». Обсуждали, как им дальше строить свою работу. Увлекала безбрежность возможностей к ее расширению. Но эта же безбрежность и страшила, когда думалось о толпе, способной вдруг превращаться в неуправляемую стихию, в слепую силу. А «Собрание» в своем численном составе разбухало уже до таких пределов, когда становилось толпой…