А ты гори, звезда
Шрифт:
— Ультиматум, отец Георгий? — криво усмехнулся Фуллон. — Война?
— Мое оружие — крест, на котором был распят Христос. И еще слова справедливости, — сдержанно ответил Гапон. — Если это война, так не нами она объявлена. Наоборот, она объявлена нам. Мы свое право отстаиваем не пулями и не штыками, а покорным повиновением государю, в защиту которого верим.
— На покорность все это не очень похоже. — Фуллон встал, давая тем понять, что дальнейший разговор бесцелен. — Не думаю, чтобы подобной покорностью государь остался доволен.
— Тогда пусть услышит он сам наши верноподданнические просьбы,
После этого снежный ком покатился под гору с непостижимой быстротой. «Штабные» заседали почти непрерывно. С утра и до позднего вечера проходили собрания рабочих в помещениях всех отделов. В тесноте, в спертом воздухе, обливаясь потом, люди по многу часов выстаивали на ногах, слушая зажигательные речи ораторов и духоподъемные сообщения о том, как грозно ширится всеобщая стачка.
А на улицах вокруг отделов творилось что-то невообразимое. Тысячные толпы грудились, жадно ловя каждое слово тех, кому удалось побывать внутри помещения, вобрать в себя жар, переполнявший собрания. Зрела единая мысль, настойчиво подхлестываемая самим Гапоном.
Он и начал свое выступление так:
— Товарищи! — только этим проникающим в душу словом обращался он теперь к народу. — Товарищи! Мы ходили к Смирнову, ничего не добились. Ходили к фабричному инспектору, ничего не добились. К градоначальнику — тоже ничего. К министру юстиции — все равно что ударились грудью в скалу. Или нет уже совсем правды на белом свете? Есть она, есть правда святая! Так пойдем же, товарищи, за этой правдой к самому царю?
— Пойдем! — одним дыханием гудела толпа.
— Примет нас, верных сынов своих, не откажет? — спрашивал дальше Гапон.
— Примет! Не откажет!
— Выскажем ему всю боль души нашей?
— Выскажем!
— И если надо будет, головы сложим, но своего добьемся?
— Сложим! Добьемся!
Он складывал пальцы, как для клятвы, и все поднимали руки, повторяли его движения. Гапон вглядывался в разгоряченные лица рабочих. В них не было злобы, отчаяния, решимости броситься в бой. Они пылали экстазом, безграничной верой в чудо, которое свершится, не может не свершиться, если царь примет и выслушает покорный ему народ. И видел еще, что он, приходский священник, отец Георгий, для них сейчас равен едва ли не апостольскому чину и к каждому слову его относятся как к слову евангельскому.
Отступать уже было нельзя. Снежный ком катился, все набирая скорость, набирая тяжелый, мокрый вес. Гапон забыл о сне, о еде, домой забегал лишь на несколько минут взять что-либо очень необходимое. Вместе со «штабными» он писал, отрабатывал текст петиции. Ездил с первоначальным его наброском к Прокоповичу и Кусковой. Те, не прикасаясь пером к бумаге, указывали пальцами, где и что надо бы поправить. Попросил совета у Максима Горького. Писатель раздумчиво покачал головой.
— Силу большую, отче Георгий, вы подняли, очень большую. Но какой совет я могу вам дать? Я ведь не вашего толка, я сочувствую партии социал-демократов. Я за революцию. А в петиции вашей нет революции. Раболепие.
— Последняя грань еще не перейдена! — воскликнул Гапон. — Если можно без крови, зачем кровь проливать? Прежде чем дверь взламывать, следует в нее постучаться. Если не откроют,
— Пока будете стучаться, собак могут спустить, — заметил Горький. — И тогда взломать дверь уже не удастся. А за дверью давно ведь известно, кто сидит. И что в руке своей держит.
— Почитайте все же, Алексей Максимович!
Горький неохотно взял, почитал, поморщился.
— Сердца рабочих это, отче Георгий, растрогает. Но сердца власть имущих каменные. Не молить — требовать надо. И кому на выгоду народное шествие? Петицию и по почте можно послать.
И опять Гапон кроил, перекраивал бумагу, однако твердо решив для себя: народ ко дворцу царскому он непременно выведет. Без этого тот апостольский нимб, который, сияя, ныне появился вокруг его головы, в сознании народном быстро погаснет. Как был простым попом Георгий Гапон, так и останется. Петицию, направленную почтой во дворец, подошьют в канцелярские папки, а забастовщиков полиция и казаки так или иначе принудят вернуться на свои рабочие места.
Люди волновались, люди жаждали действия. Гапон понимал: скоро речи будоражащие, поднимающие дух иссякнут, и тогда наступит усталость, безверие.
А тем временем начали появляться листовки Петербургского комитета социал-демократов. Они прямо призывали к вооруженному восстанию, к решительной борьбе с самодержавием: «Не просить царя и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола, — читал Гапон. — Освобождение рабочих может быть делом только самих рабочих, ни от попов, ни от царей вы свободы не дождетесь…»
Он негодовал. Его крупная ставка в рискованной игре могла быть потеряна начисто. Сталкиваясь на собраниях с представителями революционных партий, Гапон умолял:
— Господа, не мешайте!
Один из них — Гапону запомнились опущенные рыжеватые усы и фамилия Варварин — сурово отрезал:
— Это вы, господин Гапон, не мешайте нам! Вы мешаете народу добиваться свободы. Уводите его от борьбы.
— А листовки ваши я приказал сжигать, — побелев от гнева, сказал Гапон. — И если станут бить вас рабочие, удержать их я не смогу. И не буду удерживать.
В крещенский сочельник руководители «Собрания» стали читать петицию во всех отделах. Читали посменно. В зал битком набьется народ, послушают, добавят новые пункты, проголосуют и уступают место другим. Так беспрестанно — днем и ночью — трое суток подряд.
При свете фонаря, взобравшись на опрокинутую бочку у Нарвских ворот, где собралось особенно много людей, Гапон сам читал петицию. В тихом морозном воздухе далеко разносился его голос, крепкий, но уже с хрипотцой от усталости:
— Государь! Мы, рабочие Санкт-Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы родители, — внятно, выделяя каждое слово, читал Гапон, — пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и терпели. Но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества; нас душит деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…