А ты гори, звезда
Шрифт:
Задумался, постукивая пальцами по столу. Взгляд сделался суровым. Настроение Ленина передалось и Дубровинскому.
«Да, Владимир Ильич, последнего, и решительного, и возможно, близкого…»
«…которое я охотно оттянул бы до весны! Подготовиться! Подготовиться лучше. — Ленин потер лоб рукой. — Но разве нас спросят? Так же, как не спросили и в Кронштадте. Идея смелой, открытой революционной борьбы уже вырвалась из тесных рамок подпольных кружков, овладела массами. Их надо направить точно, ими надо руководить».
«Устной пропаганды и агитации для этого недостаточно. Поспеть на все собрания и митинги просто физически невозможно. А кроме того, люди думают, беседуют ведь
«Вот именно! Потому я так и рвался в Питер, где нынче открылась прекрасная возможность через газету, нашу газету, разговаривать с миллионами. И завтра же, не откладывая, завтра же нам следует собрать расширенное заседание редакционной коллегии! „Новая жизнь“ должна начать новую жизнь! Но вернемся, Иосиф Федорович, еще раз к Кронштадту. Объясните точнее, что же все-таки в наибольшей мере и конкретно послужило там причиной неудачи? Исключительно ли некоторая преждевременность начала восстания?»
Он, Дубровинский, сидел, нервно подергивая кончики усов. Как объяснить Ленину, если самому себе до последнего времени он не в состоянии со всей определенностью ответить на такой вопрос? И в тот миг, когда после его речи там, на митинге, внезапно ударили первые винтовочные залпы, когда невозможно было понять, кто же принял на себя главное командование, где штаб, какими силами располагают восставшие. И позже, когда прогремели последние выстрелы, скосившие у него на глазах ни в чем не повинного «штатского», а ему, Дубровинскому, тоже грозило смертью холодное дуло офицерского браунинга. И даже, когда, вернувшись из Кронштадта, он с воспаленными от бессонницы глазами дни и ночи проводил на рабочих собраниях, добиваясь решительной поддержки арестованных, писал листовки, прокламации от имени Петербургского комитета РСДРП, призывая к всеобщей политической стачке, чтобы силой гнева народного предотвратить кровавую расправу над участниками восстания.
И это удалось. Забастовало сто сорок тысяч человек. Правительство перепугалось. Военно-полевой суд с его обязательными смертными приговорами был заменен военно-окружным судом, что означало тюрьмы и каторгу, но все же сохранение жизни подсудимым. Это определенная победа революции. А в чем наиболее существенная причина ее поражения там, в Кронштадте?
«Вижу, вам затруднительно ответить, — сказал Ленин. — Вам не хочется повторить полюбившееся весьма общее слово „ошибка“, а иного определения вы не найдете. Так? И поэтому вы не можете назвать мне ни одной конкретной причины».
Нет, конечно, не так, не совсем так думает он сам, как говорит сейчас Ленин, жестоко заостряя свой вопрос. Но действительно резкое слово «ошибка» нависло, роковым образом нависло над событиями, лишая их объективной оценки. И приходится только слушать.
«Все дело, дорогой Иосиф Федорович, очевидно, в том, что вы приравниваете частное к целому. По отношению к назревшей революции как к целому отдельное восстание, если оно плохо подготовлено и проведено, может стать серьезной ошибкой. И искать причину неудач в таком случае следует именно в самом лишь восстании, но отнюдь не в революции вообще. Анализ всегда должен идти вглубь. Пойдемте вглубь. Кронштадтское восстание — одна из частиц, составляющих назревающую революцию. Давайте теперь примем его как нечто целое, а затем уже по отношению к этому целому поищем допущенные ошибки. В чем они? В чем они, частные, конкретные ошибки? Это важно для того, чтобы понять, где наше самое слабое место, тот больной нерв, который пронизывает каждую клеточку и сковывает движения всего организма в целом».
Он, Дубровинский, прикрыл тогда глаза ладонью. Он любил точные науки — логику, математику. Но со своей повседневной
«Итак, какими вооруженными силами было подавлено восстание? — допытывался Ленин. — Внутренними же, кронштадтскими, или присланными из Петербурга?»
«Главным образом присланными из Петербурга, — ответил он. — Не появись войска так быстро, некоторые, вначале верные правительству части кронштадтского гарнизона непременно затем присоединились бы к восставшим».
«И оружия хватило бы? Ответили бы на пушечный огонь карателей не винтовочными выстрелами, а тоже пушечным огнем?»
«Владимир Ильич, Кронштадт — абсолютно непобедимая крепость. Если бы она была восставшими до подхода карательных войск захвачена полностью, и в первую очередь надежно захвачены пороховые погреба, не знаю, какая сила могла бы ее одолеть».
«И упустили! — с досадой сказал Ленин. — А по каким путям так быстро подоспели каратели? Кронштадт — остров. Почему сразу же не были закрыты главные пути? Не это ли еще одна из самых существенных ошибок?»
«Да, это так, — поколебавшись, ответил Дубровинский. — Но как именно все это получилось, разобраться сейчас в подробностях невозможно».
«И не будем пока разбираться в подробностях. Разберемся в самом основном. Не научились мы еще по-настоящему думать и заботиться о военной стороне восстания. Да, да, о военной! Вот в чем штука! И сегодня в беседе со мной Красин, наш ответственный техник, финансист и транспортер, полностью тоже подтвердил это. Но ведь время течет, оно не ждет, вспыхнут и вспыхивают беспрестанно другие восстания. И вам, Иосиф Федорович, придется участвовать в них непременно. Не только агитатором. Быть может, руководителем! Не забывайте о военной стороне дела».
Ленин снова поднялся и заходил по комнате, заложив руки за спину.
«Вы в Кронштадте подвергались большой опасности, Иосиф Федорович?» — спросил, останавливаясь.
«Нет, — сказал Дубровинский. — Опасности для меня лично не было никакой».
«„Дяденька“ рассказывала, как вы, будучи в Астрахани агентом „Искры“, выступали на собрании бондарей в столь раскаленной обстановке, что полиция вполне могла под благовидным предлогом проломить вам голову. И во время кровавого побоища девятого января, я знаю, вы, случалось, лезли прямо под пули. Разумная осторожность совсем не лишнее качество для революционера».
«„Пуля — дура“, говаривал Суворов. Что же касается Астрахани, Книпович преувеличивает. Женщинам это всегда несколько свойственно».
Ленин весело рассмеялся.
«Ну нет. Лидия Михайловна неспроста сделалась „Дяденькой“. Мужская кличка ей дана была не зря!»
И сразу стал серьезным. Присел у стола на краешек стула, подвернув под себя правую ногу.
«Газета! Брошюры, листовки, печатное слово во всех видах! Вот что нам сейчас больше всего необходимо, — заговорил он, временами прикладывая сжатый кулак к губам. — Руководить партией, пролетариатом России при теперешнем гигантском росте рабочего движения можно только печатью. „Новая жизнь“ в Петербурге — отлично! Но этого крайне мало. Не представляю Москвы, где очень сильная партийная организация, без хорошо поставленной крупной рабочей газеты. И может быть, даже двух газет! Иосиф Федорович, вот вам предложение: возвратиться в Москву и заняться там организацией печати. Ответственно, крупно. Вас в Москве хорошо знают, вы Москву хорошо знаете, вам и карты в руки. Согласны?»