А ты гори, звезда
Шрифт:
«Возможно, Владимир Ильич, вам все же не следовало прерывать работу. Мне, например, сегодня совершенно некуда торопиться. Могу подождать сколько понадобится».
«Эка, батенька, это уже хитрость! И шитая белыми нитками. Статья тоже никуда не уйдет, я ее все равно допишу, а беречь время каждому необходимо. И вам в том числе. Иначе у меня сложится о вас дурное мнение. А до сих пор оно было очень хорошим».
Ленин стоял, улыбаясь, заложив руки в проймы жилета и покачиваясь на носках. Потом подшагнул, взял его за рукав и повел, чуть приотстав, в столовую. Здесь свет был менее ярок, мебель темнее,
Чай уже стоял на столе. Тут же лежала стопка бумаги, по-видимому, наброски незаконченной статьи. Ленин сдвинул листки в сторону.
«Вспоминаю, как развеселила нас Маняша своим письмом в трудные женевские дни перед съездом. Там, в ее письме, между прочим, были приблизительно такие строчки: „Появился наследник. Назвали Леонидом. Не налюбуемся на него, подает очень большие надежды“. Это когда вы были в Астрахани. А Мария Ильинична в своих оценках строгая».
«Возможно, в Астрахани я и подавал какие-то надежды», — сказал Дубровинский. Похвалы Ленина его смутили, заставили покраснеть.
«Опять „возможно“? Вы были отличным агентом „Искры“ и превосходным организатором многих важнейших дел. — Ленин подался к нему всем корпусом. — Чего я никак не скажу относительно вашей позорной, примиренческой позиции. Вот вам аттестация напрямую, для начала нашего личного знакомства. Я говорил бы злее, но вы честно исправили свои ошибки. А теперь рассказывайте, каким образом Красин пытался вызволить вас из мерзейшей Таганской тюрьмы, да не успел. Он от такого рассказа уклонился».
«Да что же, Владимир Ильич, дело давнее».
«Ну, положим, три недели всего. Давнее! А все-таки? Действительно собирались к вам сделать подкоп?»
«Копали, Владимир Ильич».
«А поподробнее?»
Ленин угощал его. А сам, с удовольствием охватывая ладонями свой стакан — в этой комнате было прохладно, — поторапливал:
«Жду, Иосиф Федорович!»
«Перед тюремной стеной со стороны Москвы-реки…»
И он коротко, сжато рассказал, как арендовал Красин на пустыре перед тюремной стеной участок земли. Объявил о создании общества по производству бетонных изделий, назначил себя директором общества, появились у него и приказчик с помощником, рабочие — все как полагается. А затем огородили участок высоким забором, возвели большой деревянный сарай — словом, создали необходимую маскировку. И повели подкоп под тюремную баню. Туда раз в неделю водили заключенных небольшими группами, и можно было исхитриться попасть в такую группу только бывшим членам Центрального Комитета, сидевшим в тюрьме. Все шло на лад. Под видом родственников «на свидание» захаживали товарищи с воли, сообщали, как продвигается работа, уточняли план побега. Однажды явился даже сам Красин…
Веселые огоньки прыгали в глазах Ленина. Было заметно, что ему по сердцу смелая затея с подкопом под тюремные стены. Но тут он не выдержал, вскочил. Прошелся по комнате, засунул руки в карманы. Потом рывком выхватил правую.
«Глупость!
«Владимир Ильич, мне думается, он стеснялся просто потому, что свой замысел, как инженеру, ему не пришлось довести до конца. Октябрьский манифест…»
«…вырванный у царя волей народа!»
«Да! Но он все же открыл двери тюрьмы прежде, чем можно было добраться до нас под землей».
«У вас очень доброе сердце, Иосиф Федорович, — сказал Ленин сердито, однако не гася веселого блеска в глазах. — Вы все стремитесь сглаживать, а не обострять. Это не всегда полезно. Это чаще всего вредно».
«Принимаю упрек, Владимир Ильич. Мое примиренчество…»
Ленин протестующе поднял руку.
«Стоп! Знаю, вас подтолкнули. Но условимся не вспоминать больше об этом. Если бы вас не закатали в тюрьму, мы с вами встретились бы еще в Лондоне, на съезде. И полными единомышленниками. Так или не так?»
«Владимир Ильич, легко делать ошибки, тяжело в них признаваться, еще тяжелее сваливать вину на другого. Меня подтолкнули… Однако, будь я тогда потверже в своих убеждениях, такого бы не случилось».
«Ну что же, хорошо! Хоть я и адвокат, но защищать вас от вас же самого больше не буду. Прошу только иметь в виду, дорогой Иосиф Федорович, что царская тюрьма — штука мучительная, однако угрызения собственной совести — наказание мучительнее всякой каталажки. Поэтому наказывайте себя. Сурово. Но не бессердечно. Исправили ошибку, загладили вину — не прячьте глаз, не опускайте голову».
«Стараюсь делать именно так».
«Только „стараюсь“. Стало быть?..»
«А свой собственный счет все же веду. Это откладывается даже не в памяти у меня, а как бы во всех клеточках тела. И совершенно против воли моей, по каким-то неведомым мне законам природы».
Ленин тихонько рассмеялся.
«Законы природы… Есть много, и очень разных, законов. Одни полагается исполнять со всей прилежностью, другим — сопротивляться, ибо не все законы природы полезны и хороши для человека. Не признаю законов, которые способствуют накапливанию, по вашему определению, дорогой Иосиф Федорович, во „всех клеточках тела“ этакой, знаете, отравляющей грусти и сожаления о содеянном. Не заполняйте отравой „всех клеточек тела“! Храните в памяти, в сердце, в душе, черт возьми, удачи свои! Да, да, прежде всего удачи!»
Несколько раз прошелся по комнате, задевая плечом разлапистый филодендрон, занимающий лучшее место у окна. Остановился, ладонью успокаивая кожистые, разрезные листья, и снова зашагал. А он, Дубровинский, молчал. Слова Ленина ему были приятны той открытой дружеской простотой, которая сразу сближает, делает излишними многие общепринятые церемонии, И все-таки что-то сдерживало. Может быть, некоторая разница в возрасте — все же семь лет, разница в житейском и политическом опыте? Или просто обаяние личности, этот лучащийся душевной теплотой взгляд, от которого тем не менее почему-то робеешь? Ах, как жаль, что такая встреча не состоялась значительно раньше! Не было бы сделано и многих ошибок.