А ты гори, звезда
Шрифт:
— Эй, эй! — вполголоса, но с загадочной требовательностью окликнул его Дубровинский. — Погодь минутку! Нужен.
Тот подчинился, явно сбитый с толку тоном оклика. Э-эх, ведь не положено же попадаться на глаза тому, за кем следить приставили!
— Чего тебе? — спросил филер, разыгрывая простодушие.
— Упустил? — сочувственно спросил Дубровинский.
— Чего «упустил»? — Филер еще пытался прикинуться просто прохожим.
— Ну, «чего-чего»! Я ж понимаю. Так ты не страдай. Запиши: ходил купаться на Волгу. Не веришь — сунь руку мне под рубашку, вон под ремнем до сих пор еще мокрая. А ночь сегодня какая
— Ночь хорошая! — подтвердил и филер. — Ну, спасибо тебе!
Дома Дубровинского, позевывая, встретила хозяйка. Вздула огонек в керосиновой лампе, подала ему туго сложенный серый листок.
— Долгонько же вы гуляли сегодня, — с упреком сказала она. — А я все не ложилась. Телеграмма вам. Господи, уж не беда ли какая?
В телеграмме из Орла написано было: «Ося золотой мой сегодня восемь утра родилась наша дочка согласись назвать ее Верочкой хочу видеть тебя быть с тобой чувствую себя хорошо целую Анна».
Хозяйка все еще смотрела встревоженно, лампа подрагивала в ее руке — телеграммы всегда представлялись ей недобрыми вестниками. А Дубровинский счастливо рассмеялся. До чего же хороший сегодня день! И ночь какая хорошая! Аня, дорогая Аня! Скорее, скорее послать ей ответ. Он чмокнул хозяйку в щеку, шепнул: «Дочка, дочка родилась у меня!» — и выбежал на улицу.
У перекрестка все еще маячил филер, выполняя свои собачьи обязанности. Оба они изумленно глянули друг на друга.
— Эй! Ты еще тут? Слушай, запиши, — бросил на ходу Дубровинский. — Объект пошел на телеграф. Дочка у него родилась. Ты понимаешь: дочка? Вторая дочка. У тебя-то есть дети? — Он нащупал в кармане какую-то монету, кинул филеру. — Лови! А завтра купи детишкам по конфетке.
Филер подхватил монету, растерянно подергал кепочку на голове, повернулся было спиной, но потом досадливо махнул рукой и, придерживаясь затемненной стороны улицы, поспешил за Дубровинским.
2
Астраханская зима оказалась ничуть не лучше яранской. Может быть, даже и тяжелей. С Каспия дули леденящие ветры, наметая на улицах города плотные сугробы. Они, конечно, не достигали такой высоты, как в Яранске, и быстро размягчались во время оттепелей, но этот мокрый снег как раз и добавлял простуду. Дубровинскому не раз вспоминалась кислая мина на лице Шулятникова: «Астраханское солнце — оно не для вас». Если бы только солнце! Здешний врач был равнодушнее: «Что же я могу сделать для вас, уважаемый? Лечиться от туберкулеза к нам не ездят».
А, нечего забивать себе голову думами о болезни! Жить интересно. И работать здесь, в Астрахани, интересно. Есть осязаемые результаты этой работы. Транспорты «Искры», поступающие через Баку, удается переправлять без провалов, порой при крайней степени риска, но, впрочем, и при определенном умении не растеряться.
Частые сходки рабочих, короткие митинги на небольших предприятиях, уличные демонстрации с красными флагами, расклеенные по городу листовки — все это бесит, нервирует полицейские власти. Но из зачинщиков никто не попадается. Это тоже надо уметь — так организовать выступления. И самому выступать. В парике, переодетому, под надуманной фамилией или кличкой.
Поступают радостные сообщения о том, что один за другим социал-демократические комитеты подтверждают свою солидарность с политической
И Дубровинский удовлетворенно перечитывал письмо жены, в котором она намеками сообщала, что именно у них в Орле состоялось заседание организационного комитета по созыву Второго съезда партии и на этом заседании приняты практические решения. Ах, скорее бы, скорее состоялся съезд! Ведь тогда все «искровские» кружки станут могучей силой. Единство рабочего движения — это важнее всего.
Приятной вестью было и то, что здоровы обе малышки. Таля, толстушка, уже топает бойкими ножками по дому и лопочет множество только ей да матери понятных слов. А сама Аня, дорогая Аня, не отошла от подпольной работы. Это же очень трудно — с двумя детьми!
Единственно, что горько, — старший брат Григорий окончательно порвал с ними со всеми. Уволился из армии в офицерском чине, женился на богатой, живет в ее доме, в том же Орле, а даже глаз к родным не кажет. «Вы все для меня перестали существовать с тех пор, как Иосиф примкнул к внутренним врагам отечества. Он совратил и остальных моих братьев, а вы, мама, вы не прокляли их!» — так отрезал Григорий матери при случайной встрече на улице.
Что же, это его дело. Хочется только верить, что на крайнюю подлость — выдачу братьев — он не пойдет. Его жестокие, злые слова, пожалуй, даже в чем-то порядочнее, чем тихая исповедь Минятова перед охранкой.
Из прежнего орловского кружка многие отступили. Никитин, Семенова заявили: помогать будем во всем, но в огонь революции бросаться не сможем. Устали. Настоящий огонь где-то еще впереди, а они уже об отдыхе думают, о прохладе. Володя Русанов честно признался: меня привлекают науки, тянет исследовать северные моря. Что ж, ученые революции тоже нужны. И Володя Русанов ей никогда не изменит, но сейчас одним человеком как бы поменьше. А вот Иосаф Машин и Сергей Волынский после первого же ареста и строгих допросов предпочли обыкновенную жизнь. Да-а, сколько добрых друзей отвалилось!
Он попробовал все это примерить к себе. Может ли что-нибудь заставить его отступить, сказать: я устал? Аресты, допросы, сырые и душные одиночки, звенящие кандалы, тяжкий путь по этапу в далекую ссылку, наконец, виселица? Ничем этим не сломят его. Нет у него подлого страха смерти! Жить очень хочется, но подлого страха смерти нет.
И что значит вообще усталость, на которую с такой готовностью ссылаются многие?
Может одолеть физическая усталость в пути, в работе, когда захочется присесть или как следует выспаться. Покориться такой усталости необходимо.
Но как можно поддаться политической усталости? Устать политически — значит признать, что твой противник превосходит тебя, что в схватках теоретических нет на твоей стороне неотразимо убеждающих доводов, а коль дело идет к тому, чтобы и помериться силами, вплоть до вооруженной борьбы, — устать политически — значит признать, что иссякли и способности твои быть умелым организатором. Этого рода усталость — сверх всего, еще и предательство по отношению к твоим товарищам. Смерть в неумелом бою так или иначе, но может быть прощена. Усталость как право на выход из общего строя — позор. И только позор.