А ты гори, звезда
Шрифт:
И пристав опешил, будто ревизор в него выстрелил. Но Дубровинский поспешил этим замешательством воспользоваться.
— А у меня нету больше вопросов, — заявил он. — За манифест царю нашему, конечно, большое спасибо. Вон он как старательно потрудился. Будто из гнилой клепки добрую бочку под красную рыбу железным обручем стягивал. Только из такой бочки рассол все одно сразу вытечет. — Дружный смех прокатился по мастерской. — Слов красивых и трогательных в нем много. Ну, а нам-то и мужикам деревенским они совсем как мухи на стеклах жужжат. Не бастовать, не выходить на улицу с флагами? Да чем же тогда, прости господи, хозяевам нашим лбы прошибешь? Ведь и до пули, ей-богу, до пули так доведут. Понятно, не из-за угла, а в открытую! — Крики одобрения покрыли его слова. —
И опять новые крики. Пристав в отчаянии только всплескивал руками. Приказано свыше: собрания проводить душевно, без запугиваний. Откуда черт принес этого говоруна? В лицо даже разглядеть невозможно. Ох, и отольются же ему горькими слезками его веселые слова!
— Законы пересматривать надо, — между тем продолжал Дубровинский, превозмогая режущую боль в груди. Она всегда появлялась, когда ему приходилось говорить громко и долго. — Только не один и не два каких-то закона, а все до единого. И препоручить это нам, рабочим, а по деревенским делам — самим мужикам. Потому как не царевых милостей от законов мы ожидаем, а полной справедливости. Будут рабочие комитеты, будут крестьянские комитеты, они во всем и разберутся. Вон про свободный выход мужиков из общин говорится. А может, иначе? Мужикам свободно остаться в общинах, а с земли — от веку крестьянской! — попросить всех помещиков выйти! И разбить навсегда ихнюю, дворянскую, круговую поруку! Ну насчет нравственности, тут не знаю. Ежели нравственность, чтобы рабочий человек к рабочему человеку относился по честности, нам такую нравственность перестраивать нечего. Есть она. Скажите, ребята, заведись среди нас подлец — разве спустим подлость ему?
— В реку его! В Волгу! — выкрикнули десятки голосов. — Подлецов не потерпим!
— А ежели о нравственности другой, — уже совсем издеваясь над сидящими за столом, закончил Дубровинский, — о домах с красными фонариками, в эти дома не бондари ходят, а господа в ботинках лаковых!
— Ма-алчать! Хватит! — заорал пристав, стуча кулаком по столу.
Он вдруг осознал, что за разгон такого собрания его, может быть, и не похвалят, но если речи и дальше будут продолжаться в этом же духе, — выгонят с треском со службы. Счастливая мысль пришла ему в голову.
— Господа! Господа! Адрес государю считается принятым, — бросая в гудящую толпу никому не слышные и не нужные слова, проговорил он и сделал знак музыкантам.
Тонко запела труба. Слабым рокотом откликнулся барабан. Священник, теребя наперсный крест и трепеща от испуга, прерывисто возгласил бархатным тенорком начальные слова гимна:
— Боже, царя храни! Сильный, державный, царствуй на славу нам…
— Само-дер-жавие до-лой! — врезался голос Дубровинского.
И он стал быстро пробираться к выходу, угадывая, что сейчас, пожалуй, в дело пойдут и шашки городовых. Сперва плашмя, а там…
Фальшивя, в трубы дули музыканты. Несколько женских голосов нестройно подтягивало попу. А в мастерской творилось невообразимое. Городовые рвались к дверям, стремясь настигнуть Дубровинского, а бондари их держали в плотном кольце, хохотали, свистели и не давали возможности пустить в ход не только шашки, но и кулаки.
На пустыре, отделявшем бондарную мастерскую от окраинных домов города, за Дубровинским все-таки увязалось два шпика. Но такая возможность была предусмотрена. И в первом же темном переулке на шпиков набросились, словно бы озоруя, парни из социал-демократической организации.
До дому Дубровинский добрался уже без новых треволнений, «свой» филер отсутствовал, вероятно, придя к здравой мысли, что сочинять донесения по начальству можно и не торча бесконечно под заборами на ветру, дождях и метелях.
Утром Дубровинский поднялся с постели словно избитый, так
Тут же, в хронике «По всей стране», сочувственно сообщалось об успехах, которые имеют создаваемые общества взаимного вспомоществования рабочих в самых различных отраслях промышленности. Особой похвалы удостаивались Вильна, Минск, Одесса. Но это могло быть и спасительным якорем редактора газеты. Быть прихлопнутым «насмерть» тяжелой рукой власть предержащих не всегда самое лучшее.
3
Свое назначение начальником особого отдела департамента полиции Зубатов принял как вполне естественный и желанный для него шаг на пути к заветной цели. Предложи ему сам государь пост вице-директора или даже сразу пост директора департамента полиции, он поколебался бы — согласиться ли? Ну, разумеется, если сам государь… Что же касается такого предложения со стороны министра… Да, отказался бы! Во всяком случае, не побежал бы на цыпочках по первому зову.
На сей счет у него давно сложилась собственная неколебимая точка зрения.
Директор департамента, конечно, должность высокая и с перспективами дальнейшего продвижения. Но… Вот хотя бы Петр Иванович Дурново, почти десяток лет протрубил на этой должности, потом еще вокруг до около лет шесть, прежде чем стал товарищем министра, в коем сане он, по существу, безвестно и бесславно ныне пребывает. Вот хотя бы достойнейший Вячеслав Константинович фон Плеве, который продиректорствовал давным-давно три годика, а после, кем только не побывав, лишь на двадцать втором году своей служебной карьеры забрался в министерское кресло. И то главным образом потому, что был убит Сипягин.
Быть этаким першероном, медленно тянущим по булыжной мостовой фантастически тяжелый воз, не в его, зубатовском, характере.
Да и в конце концов что такое в обычном понимании министр внутренних дел? Главный полицейский, не больше. В длинной цепи всех предшественников фон Плеве не было еще ни одного, кто стал бы подлинным и самым близким советником государя. Не станет им и Плеве. Медлительные першероны никогда не бывают способны взлететь на самый обрыв утеса, подобно бронзовому скакуну Фальконе под Петром Первым, составив единое целое с памятником великому императору. Правда, царь Александр III сидит верхом именно на таком першероне. Но ведь это скорее не памятник, а карикатура и на покойного царя и на все его царствование.
К тому же директор ли департамента, министр ли внутренних дел, они по несчастному положению своему — подписывателей заготовленных другими бумаг — лишены многих прелестей непосредственного участия в, быть может, ими же самими задуманном деле. Конечно, и Сипягин, а теперь фон Плеве хватают ордена и денежные награды либо титулы за отлично поставленный в империи политический розыск. Кем поставленный? Зубатовым! Ну, а его, «зубатовские», рабочие организации, словно масляной пленкой прикрывшие и сгладившие крутые волны революционных движений? Куда в истории все это денешь? С каким рвением идею создания рабочих обществ ныне — после Сипягина — поддерживают фон Плеве и великий князь Сергей Александрович! Но не с таким ли рвением все они и противились этой идее, пока она была только в зародыше? Сколько ему, начальнику московского охранного отделения, пришлось по этому поводу исписать бумаги, доказывая жизненность задуманного! И не малый ли риск уже в практических делах — потому что практические дела не в руках министров, а только в собственных руках, — не малый ли риск часто он брал на себя по принципу: либо пан, либо пропал! А это такая жизнь, такая деятельность — она интересна.