А ты не вернулся

Marceline Loridan-Ivens, Judith Perrignon

Et tu n’es pas revenu

Editions Grasset & Fasquelle

Paris | 2015

Cet ouvrage a beneficie du soutien du Programme d’aide a la publication de l’Institut francais

Издано при поддержке Программы содействия издательскому делу Французского института

Редактор П. К. Добренко

Корректор Л. А.

Самойлова

Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин

Раньше, как ты знаешь, я была веселой, несмотря на случившееся с нами. Веселиться, смеяться вопреки всему - наш с тобой способ бороться с унынием. Людям это нравилось. Но теперь я меняюсь. Это нельзя назвать отчаянием, я не отчаялась. А будто уже перестала существовать. Я слушаю радио, знаю, что происходит, новости меня часто пугают. И среди всего этого я больше не вижу места для себя. Может, потому, что уже смирилась с неминуемой смертью или дело в отсутствии всяких желаний. Но, так или иначе, я сбавляю ход.

И все думаю о тебе. Я вспоминаю записку, которую ты передал мне в лагере: клочок замусоленной бумаги - прямоугольный, с неровными краями, надорванный с одной стороны. Так и вижу твой почерк с наклоном вправо, четыре или пять предложений, которые я позабыла. Абсолютно точно помню лишь первую строку: «Моя дорогая дочурка» и еще последнюю - твою подпись: «Шлоим». И ничего из написанного между ними. Пытаюсь вспомнить, но тщетно. Пытаюсь вспомнить, но в памяти словно образовалась какая-то дыра, и падать в нее я не хочу. Потому переключаюсь на другие вопросы. Где ты взял бумагу и карандаш? Что посулил тому человеку, который передал мне твою весточку? Сегодня это может казаться малозначимым, но тогда сложенный вчетверо листок, твой почерк, путь того человека от тебя ко мне доказывали, что мы все еще существуем. Почему же я забыла те строки? В моей памяти остались только Шлоим и его дорогая дочурка. Нас депортировали вместе. Тебя в Аушвиц, меня в Биркенау.

История легко объединяет их дефисом. Аушвиц-Биркенау. Иногда говорят просто Аушвиц, по названию более крупного лагеря - лагеря смерти Третьего рейха. Время стирает то, что разделяло нас, оно все искажает. Аушвиц стоял вплотную к маленькому городку Биркенау, который располагался в сельской местности. Соседний лагерь можно было увидеть, выходя через огромные ворота на принудительные работы. Мужчины из Аушвица смотрели на нас и думали: именно там сгинули наши жены, сестры, дочери, там, в газовых камерах, предстоит умереть и нам. А я смотрела в твою сторону, задаваясь вопросом: лагерь это или город? Не умер ли ты от газа? Жив ли еще? Между нами тянулись пустыри, колючая проволока, стояли бараки, сторожевые вышки, крематории, и вдобавок ко всему этому висела мучительная неизвестность о судьбах друг друга. Казалось, нас разделяли многие километры. В действительности - от силы три, как сказано в книгах.

Мало кто из узников имел право перемещаться между лагерями. Тот человек был электриком и заменял редкие лампочки в наших темных бараках. И вот он пришел однажды вечером. А может, в воскресенье днем. Во всяком случае, когда он появился, я была в бараке и услышала свою фамилию. Розенберг! Он вошел и спросил Марселин. «Это я», - ответила я ему. И он протянул мне бумажку: «Вот записка от твоего отца».

Мы располагали несколькими секундами, не более, - короткий контакт, за который могли поплатиться жизнью. Написать тебе ответ было нечем: карандаша у меня не имелось, как и бумаги. Вещи перестали составлять часть нашей жизни, они кучами лежали в сараях, где мы работали, но то были вещи мертвых. Нам же, рабам, полагалась лишь ложка, которую мы держали за манжетой, в кармане или за пазухой, да поясок на талии - оторванная от робы полоска ткани или подобранная где-нибудь тонкая веревка - c ее помощью мы подвешивали плошку. И я достала золотую монету, которую украла, сортируя одежду. Я нашла ее зашитой, как сокровище бедняка, за подкладкой, обернула тряпицей и не знала, что с ней делать: ни куда спрятать, ни как обменять на лагерном черном рынке. Я протянула монету электрику, чтобы он передал ее тебе, в его честности я не была уверена, ведь в лагере воровали все, в бараке то тут, то там слышалось «у меня украли хлеб!», поэтому пробормотала на смеси идиша и выученного в лагере немецкого, мол, если он оставит монету себе, пусть отдаст тебе половину ее стоимости. Получил ли ты ее? Этого я так и не узнала. Твою записку я совершенно точно прочла сразу же. Показывать никому не стала, но своим соседкам сказала, что мне написал отец.

Тогда мне не давали покоя другие твои слова. Они перекрывали все. Ты произнес их в Дранси [1] , когда мы еще не знали, где окажемся. «Мы едем в Пичипой», - как и все, твердили мы. На идише это слово означает неизвестное направление, звучит ласково - вот дети и повторяли его, провожая поезда. «Они едут в Пичипой», - успокаивали они себя тем, что нашептывали им взрослые. Но я уже не была ребенком. Как говорится, я была большая. В своей комнате в нашем замке я сменила обстановку, перестала витать в облаках, избавилась от игрушек, нарисовала на стене лотарингские кресты, над моим голубым письменным столом появились генералы предыдущей войны Гош, Фош и

Жоффр - их портреты оставил на чердаке прежний хозяин дома. Помнишь, в Оранже тебя вызывала в школу директриса? Она нашла мой личный дневник, полный нелестных отзывов и упреков в адрес главного надзирателя и некоторых учителей, но в первую очередь это был дневник истинной голлистской бунтарки. Желая нас защитить, директор отдала тебе мой дневник и сказала: «Лучше бы вам забрать дочь из школы, иначе ей не миновать дисциплинарного совета». Вероятно, ты его прочитал и узнал оттуда, что я была влюблена в одного мальчика. Я повстречала его в автобусе, на котором мы возвращались после школы в Боллен, и каждую неделю я отдавала ему свои талоны на хлеб, а он в ответ делал за меня домашние задания по математике. Он не был еврей. После этого ты два месяца со мной не разговаривал. А потом мы поругались, как отец с пятнадцатилетней дочерью.

Так вот, в Дранси - тебе было хорошо известно, что от меня ничего не ускользало, - я поняла по вашим лицам, напряженным лицам мужчин во дворе, по разносящемуся шепотку, что все предполагали одно и то же: поезда уходят на восток, в те края, откуда вы бежали. Тогда я сказала тебе: «Будем там работать и встречаться по воскресеньям». Твой ответ был таким: «Ты, возможно, и вернешься, ведь ты молода, а я не вернусь». Это пророчество впечаталось в мою голову так же безжалостно, на веки вечные, как и номер 78750 - в мое левое предплечье несколько недель спустя.

Вопреки моему желанию оно стало мне зловещим спутником. Иногда я за него цеплялась, первые слова меня поддерживали, когда одна за другой уходили мои подруги и не только они. Потом я гнала его от себя, ненавидела это «а я не вернусь» - оно приговаривало тебя к худшему, разлучало нас, приносило в жертву твою жизнь в обмен на мою. Я все еще оставалась в живых, а ты?

Однажды мы увиделись. Нашу группу отправили разбивать булыжники, тягать вагонетки и рыть траншеи вдоль новой дороги к крематорию № 5, мы шли, как всегда, шеренгами по пять человек, возвращались в лагерь, было около шести вечера. Знаешь, тот эпизод принадлежит не только нам. Его пересказывают, описывают в книгах те, кто был в тот момент вместе с нами. Потому что тогда в лагерь, на фабрику смерти, прорвались мечты о встрече с близкими, каждый из наших, кто еще держался на ногах, вздрогнул, когда я увидела тебя, а ты меня, когда мы вышли из своих шеренг и бросились друг к другу. Я упала в твои объятия, приникла к тебе всем существом - ты ошибся в своем пророчестве, ты был жив. По приезде в лагерь тебя могли признать бесполезным: тебе было уже за сорок, из-за серьезной паховой грыжи ты не мог обходиться без бандажа, а на руке, на большом пальце, виднелся длинный шрам - напоминание о полученной на заводе травме, но ты оказался еще достаточно силен, чтобы стать их рабом, как и я. Тебе выпала жизнь, а не смерть, и я была так счастлива тебя увидеть! К нам вернулась способность чувствовать, мы вновь обрели осязание, ощутили родные объятия, это мгновение могло стоить нам дорого, но оно на несколько драгоценных секунд остановило ход безжалостного сценария, написанного для всех нас. Тут меня ударил эсэсовец, обозвал шлюхой: женщинам запрещалось общаться с мужчинами. «Это моя дочь!» - кричал ты и все пытался меня защитить. Шлоим и его дорогая дочурка. Мы оба были живы. Твои слова проигнорировали, возраст не играл здесь роли, лагерные конвоиры не руководствовались логикой, они маниакально следили только за нашей численностью, рано или поздно тут умирали все, отсюда не выходил никто. Я успела лишь сказать тебе номер своего барака: «Я в 27Б».

От побоев я потеряла сознание, а когда очнулась, тебя уже не было, но в моих руках остались помидорина и луковица, которые ты сунул мне тайком - бесспорно, это был твой обед, - и я тут же спрятала их. Невероятно! Помидорина и луковица. Эти два овоща под моей одеждой возвращали все на круги своя: я снова стала ребенком, а ты - отцом, защитником, кормильцем, я увидела в тебе того хозяина трикотажной фабрики в Нанси, того сумасшедшего, который купил для всех нас маленький замок на юге, в Боллене; однажды с таинственным видом ты привез меня туда на двуколке и довольный своим сюрпризом спросил: «Марселин, чего бы тебе хотелось больше всего на свете?»

На следующий день пути наших групп снова пересеклись. Но мы не осмелились пошевелиться. Я вглядывалась в тебя на расстоянии. Это действительно был ты, так близко ко мне, пусть худой - полосатая роба болталась на тебе, - но все тот же волшебник, способный меня удивить. Где ты раздобыл луковицу и помидорину, осчастливившие наши с подругой желудки? Все, что нам полагалось, - горячая ржавая вода по утрам, я оставляла ее немного, чтобы хоть как-то умыться, суп днем и пайка хлеба вечером, раз в неделю к нему добавляли серый кружок - подобие колбасы, чайную ложку свекольного варенья или кусочек маргарина, который мы умудрялись размазать на два ломтика хлеба. Где ты раздобыл бумагу, чтобы написать мне? Ведь нам даже нечем было подтереться в туалете. Когда я только попала сюда, мне швырнули в лицо грязные мужские трусы, и я отрывала от них понемногу, довольная, что могу использовать их как туалетную бумагу. Как же стыдно!