А ты не вернулся
Шрифт:
Вскоре у него появились тревожные симптомы, на которые мы не обратили должного внимания. В пансионе он продержался недолго, там он дистанцировался от всех, отказывался умываться. В результате мама его забрала и отправила к Анриетте. От его боли избавились, как и от моих воспоминаний. После твоего исчезновения наша семья превратилась в своего рода глухое место, где взывали о помощи, но никто никогда этого не слышал. В молодости Мишель искал спасения в мнимой легкости Сен-Жерменского квартала [11] , но его мучило твое отсутствие. Его психическое расстройство только усугублялось. Он стал играть со смертью. В конце концов у него развился маниакально-депрессивный психоз. Я пыталась заботиться о нем, но в периоды кризисов он вымещал свой гнев на мне - рисовал свастику на моем почтовом ящике или записывал сообщения на автоответчик, прикидываясь эсэсовцем и рявкая: «Вы отправитесь конвоем № 71 вместе с мадам Симоной Вейль». Он даже вытатуировал «SS» на своем плече. Мишель перевоплощался в палача, чтобы получить возможность приблизиться к жертве - к тебе. Он злился, что я заняла его место, место шагающего рядом с тобой ребенка.
11
После Второй мировой войны этот парижский квартал на левом берегу Сены стал центром интеллектуальной и культурной жизни города, центром притяжения философов и писателей, актеров и музыкантов.
Через два года после него скончалась мама. Потом, несколькими неделями позже, Анриетта. Она покончила с собой в шестьдесят лет. С помощью такого же коктейля. Она тоже умерла из-за лагерей, хотя в них не была. Умерла, потому что не могла поговорить с тобой, объясниться, обрести тебя вновь. Тебе не следовало прогонять ее из дома тогда, в начале войны, когда она влюбилась в солдата, которого выхаживала, и вступила с ним в брак тайно, потому что опасалась твоего гнева, ведь он не был евреем. В ярости ты выставил ее вон, тебе не стоило этого делать, как не стоило и забирать ее из школы, чтобы взвалить на нее заботу о родившемся тогда Мишеле. Она была так талантлива! Я пишу тебе из мира, в котором женщины отвоевали себе место, и мне хотелось бы, чтобы ты об этом узнал, чтобы это встряхнуло тебя, и ты выслушал и понял мечты и чаяния своих дочерей - Анриетты, Жаклин и мои. Анриетта обладала большой смелостью. Она была участницей движения Сопротивления. После возвращения я узнала: когда нас арестовали, ей удалось выяснить, что перед тем, как отправить в Дранси, нас повезут на автобусе в Марсель. И она задействовала все ресурсы, чтобы нас освободить, хотела организовать нападение на автобус, спасти нас и вернуть домой. После войны она рассталась со своим солдатом в надежде воссоединиться с семьей, но воссоединяться было не с чем. Без тебя семьи больше не существовало.
Будь у тебя могила, место, где можно тебя оплакать, все было бы куда проще. Если бы ты вернулся слабым, больным и умер уже здесь, как многие другие, ведь вернуться — не значит выжить, ты уходил бы на наших глазах, мы держали бы тебя за руки, пока в них оставались силы, денно и нощно находились рядом с тобой, услышали бы твои последние слова, еле различимые, прощальные, - они навсегда вытеснили бы мои мысли о том письме, которого мне так не хватает сегодня, усмирили бы Мишеля, успокоили Анриетту, оставили бы о твоей кончине одно воспоминание на всех. Мы закрыли бы тебе глаза, читая кадиш. Будучи детьми, мы знали, что такое смерть, знали связанные с ней ритуалы - черное покрывало, медленно передвигающийся по улице катафалк, - мы сталкивались с ней и уважали ее, мы были гораздо сильнее сегодняшних людей, которые ее боятся, как ты, возможно, знаешь. Но тебя унесла не смерть. А большая черная дыра, чье дно и дым мне довелось увидеть. И она продолжала свое гнусное дело. Похоже, война, даже окончившись, никак не отпускала нас.
Мишель и Анриетта умерли из-за того, что ты сгинул без вести. Им всегда не хватало тех слов, которые сопровождали бы их всю жизнь, говорили бы об их месте в этой истории и в этом мире. У меня они есть. Я выжившая. Я знаю, где и как ты умер. Главное, у меня есть обрывки воспоминаний о тебе, и они принадлежат только мне. Твои последние шаги, последние слова, пусть я их и позабыла, последние жесты, последние поцелуи.
В тот вечер мы вдвоем побежали через сад, и за калиткой нас схватил милиционер, нас вместе отправили в Авиньон, в тюрьму Святой Анны. Там ты обнимал меня, говорил, что мы попробуем сбежать, ты писал маме, одно письмо даже ушло благодаря австрийскому солдату вермахта: увидев нас, он заплакал, я напомнила ему его маленькую рыжую дочку, и он сказал тебе: «Оттуда, куда вы поедете, не возвращаются, вам надо бежать раньше». Однажды нам удалось увидеться в располагавшихся на улице туалетах, а еще я знала, где твоя камера, и, когда была моя очередь мыть коридор, я громко, чтобы ты слышал меня, пела ’O sole mio’ и другую, какую-то скаутскую песню: «Мы видим лишь небо, мы чувствуем солнце. Прощай же, прощай. Уходим за ветром. Дорога в горах нелегка». Почему у меня в голове крутятся слова этой дурацкой пропагандистской песенки, но я совершенно не помню твоих последних слов?
Кажется, я никогда не рассказывала тебе, что на стене своей камеры в тюрьме Святой Анны нацарапала одну фразу. Это же почти счастье - осознавать, насколько несчастны мы можем быть. Не знаю, что думали об этом заключенные, которые сидели здесь после меня в военное и мирное время, соглашались они со мной или нет, удавалось ли им понять, что именно это значило. А под счастьем я подразумевала счастье быть с тобой. Тогда я еще не знала, куда еду, ни когда находилась в автобусе, который привезет нас в Марсель, ни в вагоне третьего класса, что доставит нас в Дранси, ни в конвое № 71 среди по меньшей мере полутора тысяч депортированных в Аушвиц-Биркенау: мы с тобой ехали в вагоне для скота, где теснилось человек шестьдесят со всеми своими пожитками, воспользоваться которыми им не доведется, после суток дороги я закричала, что хочу пить, кто-то влепил мне пощечину со словами «замолчи, здесь все хотят пить», ты никак не отреагировал на это и был прав, впереди нас ждал ужас - и мне следовало к нему привыкать. Но ту свою фразу я повторила и после войны, несмотря на все пройденное, на кошмар газовых камер, крематориев, несмотря на неизгладимые
Твой портрет теперь висит в моей спальне. Я взяла его себе после смерти мамы. Этот снимок сделан в тридцатых годах. Твоего невысокого роста он не выдает - сфотографированный по пояс в темном костюме в тонкую полоску, ты выглядишь большим и сильным. Я поместила портрет над комодом. На противоположной стене повесила карандашный набросок обнаженной женщины, которая лежит и томно улыбается, - поручила ей отвлекать тебя. Чтобы ты прекратил смотреть на меня. И я могла бы спокойно раздеваться, зная, что ты меня не видишь.
Не люблю свое тело. Так и кажется, что на нем все еще запечатлен взгляд мужчины, перед которым я впервые предстала голой, - взгляд нациста. Никогда до того момента я ни перед кем не обнажалась, тем более с тех пор, как начала превращаться в девушку - у меня стала расти грудь и появляться все остальное, - тогда детей воспитывали в целомудрии. Поэтому раздевание долгое время ассоциировалось у меня со смертью, ненавистью, с ледяным взглядом Менгеле, лагерного демона, ответственного за селекцию, который осматривал нас, голых, палкой заставляя поворачиваться, и решал, кому жить, а кому нет. Думаю, я проходила именно его отбор по прибытии в лагерь и перед отъездом: о том, что это Менгеле, говорили другие, я же не имела понятия, как он выглядит, только после войны узнала его на фотографиях - брюнет с безукоризненной прической, чуть сдвинутая набок фуражка, пронизывающий взгляд, которым он отправлял нас направо или налево, а мы не знали, какая из этих очередей ведет к смерти. Непосредственно перед тем, как показаться ему и команде эсэсовских врачей, с презрением и издевками оценивающих нас, я щипала себе щеки, чтобы придать им румянец, старалась скрыть свои ранки, гноящиеся фурункулы, стремилась показать ему все еще красивое и сильное тело.
Мои обмороженные пальцы на ногах навсегда лишились чувствительности. От гнойных ран на руках и ногах остались белесые следы - кожа в этих местах тонкая и более дряблая. На шее у меня долго не проходили следы от палочных ударов. Миниатюрная и худая я неспроста: спустя десять, двадцать, тридцать лет, глядя в зеркало, я ловила себя на мысли, что надо оставаться стройной и гибкой, дабы в следующий раз не отправиться в газовую камеру.
Детей у меня никогда не было. Я никогда их не хотела. Наверное, ты упрекал бы меня за это. Мое восприятие женского тела - моего ли собственного, моей матери или кого-либо еще, чей живот раздувается, а потом опустошается, - напрочь исказили лагеря. Меня воротит от женской плоти и ее упругости. Ведь там я видела, как обвисает кожа, груди, животы, как искривляются, ссыхаются женщины, видела ускоренное их разрушение - до полного истощения, до отторжения пищи, до крематория. Я ненавидела нашу скученность, необходимость все делать у всех на виду, наше обезображивание, наши шараханья на последнем издыхании. Мы были зеркалами друг для друга. Окружающие тела показывали, что нас ждет, и мы ругали себя за то, чем становимся. Ни у одной из женщин больше не было месячных, некоторые даже задавались вопросом, не подмешивали ли нам в еду бромид, на самом деле все жизненные циклы просто-напросто были прерваны. Рожать не имело смысла: младенцев отправляли в газовую камеру в первую очередь. Иногда красота находила способ пробиться, выделив наиболее достойную особу: «Вы слишком красивая, чтобы умереть», - как-то раз сказала моей подруге Симоне польская уголовница Стеня, которая стала помощницей начальника лагеря. Но такое было возможно, пока между узницами оставались различия, потом мы делились лишь на тех, кто продолжал держаться, и тех, кто сдавался. Я относилась к первым. Но мне нечего было дать ребенку, я всегда с трудом принимала даже детей, рождавшихся у брата, сестры, друзей.
Мне потребовалось немало общения с разными людьми, прежде чем я приняла собственное существование, саму себя. Потребовалось много времени, чтобы полюбить. Я прокрадывалась в другие эпохи, в чужие жизни, погружалась в любовные истории, о которых отцу не рассказывают, в баталии и революции, лишь бы заглушить прошлое.
Мало-помалу меня подхватило волной моего поколения со всей его неразберихой, и я в полной мере прочувствовала молодость. Мне захотелось что-то делать, хотя я особо не понимала, что именно, захотелось стать частью некой истории, куда более объемной, чем моя собственная, захотелось открыть для себя мир, учиться, изредка смеяться, включаться в бесконечные беседы, которые велись в разных бистро квартала Сен-Жермен-де-Пре. На улице Кондорсе, где мы тогда жили, я садилась на автобус № 85 и ехала в Латинский квартал, полный студентов, интеллигенции и таких же, как я, растерянных людей. Я ощутила, как стала наполняться желанием жить, то же настроение заставляло меня петь, когда мы дрожали от холода в заснеженном Берген-Бельзене.
Я старалась отдалиться от Биркенау, никогда больше о нем не говорила, скрывала номер на руке. Я часто встречалась со своей подругой Дорой. Тоже бывшая депортированная, потерявшая в лагерях мать и младшую сестру, она была очень несчастна, я чувствовала это и понимала, что несчастье глубоко укоренилось в нас. И чтобы отстраниться от него, я отстранялась от Доры. На нее наводила страх сама мысль пойти в кафе, я же демонстративно распахивала двери таких заведений - тогда девушки так еще не делали. Помню, как мы сидели с ней вдвоем в кафе «Дюпон Латен». С нами пытались заговорить парни, такие беззаботные, смешливые, мне хотелось окунуться в их веселую болтовню, я жаждала легкости и бесед - вот два слова, в которых весь Сен-Жермен-де-Пре. В этом квартале находилось все, что не унесла с собой война, антисемитизм в нем процветал по-прежнему, но возможность общения казалась важнее. Здесь царила странная смесь буржуа, людей левых взглядов и бывших подпольщиков. В моем окружении были сплошь сироты, и я с ними дружила, хотя евреи мне надоели, надоела скученность, перенесенная сюда из лагерей. Мне нужны были другие люди.