А жизнь продолжается
Шрифт:
— Воскресенье, — ответил Хольм. Лицо у него побледнело. Уплатив тридцать крон, он попросил квитанцию.
— Квитанцию? В жизни не выдавал.
— Это на тот случай, если вас вдруг застрелят и с меня снова потребуют денег.
Хольм получил квитанцию и покинул банк.
Он зашел в «Сегельфосский вестник», чтобы условиться с редактором Давидсеном насчет афиш. Красные афиши, которые будут висеть на домах и телеграфных столбах, штук пятнадцать — двадцать. Текст следующий: вечернее представление,
Они потолковали об артистах, которые будут выступать, и о заметке, которую редактор завтра опубликует в «Вестнике». Обговорили все: лаборант придет за афишами, как только они подсохнут, и развесит их в городе, он же должен будет найти гармониста. Чтобы сэкономить на билетах, решили использовать обыкновенные входные билеты в кино. Программу Хольм обещал отредактировать вместе с Вендтом к концу недели.
— Сколько с меня? — спросил Хольм.
— Да нет, это же благотворительность, — ответил Давидсен.
Хольм достал пачку ассигнаций, показывая, что он при деньгах, и спросил еще раз:
— Сколько?
— Ну, если вы так настаиваете, — неохотно сказал Давидсен, — то оставьте несколько крон.
— За бумагу — отдельно, — сказал Хольм, вручая ему десять крон.
Давидсен принялся рыться в карманах:
— Только я не могу… у меня нет мелочи…
А Хольм уже бодро вышагивал по дороге в Рутен, к Гине и Карелу.
XX
Несомненно, если Гордон Тидеманн в чем-то и понимал толк, так это в бухгалтерии.
Получив на следующий день выписку из своего счета, он имел немалый повод торжествовать: сальдо сократилось более чем вполовину и составляло теперь двадцать четыре тысячи — включая десять тысяч, взятые в кредит им самим! Громадный долг его отца уменьшился, таким образом, от шестидесяти до двенадцати тысяч, плюс две тысячи процентов!
Выписку сопровождало краткое пояснение: несуразная ошибка проистекла из неверных записей многолетней давности в двух счетах покойного г-на Теодора Йенсена. С уважением, Сегельфосский сберегательный банк, Й. К. Петтерсен.
Гордон Тидеманн зловеще хмыкнул:
— Он вернет мне и эти двенадцать тысяч, с процентами! Со мной шутки плохи! Я покажу этому… этому… — Он хотел сказать: Чубуку, но истинный джентльмен даже наедине, в своей конторе, не назовет человека Чубуком. Такое недопустимо. — Надо подумать, не заявить ли на него, — произнес он. Это прозвучало гораздо пристойнее.
Он отправил рассыльного мальчика с письмом к бывшему директору банка: «Когда Вы будете в наших краях, я бы просил позволения поговорить с Вами!»
Тот не замедлил прийти. Йонсен, учитель на пенсии, был из местных и знал округ как свои пять пальцев, будучи уже в преклонных летах, он все еще состоял членом правления
Йонсен покачал головой и дал ему понять, что Петтерсен мало с кем церемонится. На последнем заседании правления он настаивал, чтобы Карела из Рутена объявили несостоятельным должником и продали его усадьбу с аукциона.
— Карел задолжал и у меня в лавке, и что с того!
— Нет, Петтерсен не стесняется никакими средствами. Он слишком жаден.
— Пусть держится от меня подальше! — сказал консул. — Послушайте, Йонсен, я, собственно, хотел спросить вас вот о чем: вы не припомните, задолжал ли мой отец что-нибудь Сегельфосскому банку, перед тем как умер?
— Нет, нет, — ответил Йонсен, усмехнувшись такому вопросу. — Нет, он был не из тех, кто мог кому-то задолжать, наоборот, он был среди нас самый могущественный человек и помогал нуждающимся.
— Как же тогда адвокат Петтерсен заносит на его счет долг в шестьдесят тысяч? А потом уменьшает его до двенадцати тысяч? Как вообще он мог превратить отца в должника?
Йонсен снова покачал седой головой и сказал:
— Не понимаю. Может статься, он обнаружил ошибки в записях моего времени. Я не могу этого исключить, пока не погляжу сам. Но в любом случае, когда ваш отец умер, он ничего не был должен. И никогда не был должен, наоборот, со временем он собрал большой капитал. Это я заверяю клятвенно.
— Спасибо! Вы меня порадовали! — Консул взял с конторки маленькую тетрадочку и сказал: — Это старая сберегательная книжка отца. Здесь есть несколько записей, о которых я хотел бы узнать, если вы сочтете возможным со мной поделиться. Эти записи, как ни странно, были сделаны не кассиром, а моим отцом.
Йонсен виновато хмыкнул:
— Ах это! Это небольшое отклонение от правил, да только мы не придавали этому значения. Когда люди приходили вкладывать деньги, а сберегательной книжки у них с собой не было, тогда они сами делали отметку. Все мы друг друга знали, никто никого не обманывал, все велось по-честному. Сейчас, конечно, такое невозможно. Так что это за записи?
— А вот: семь с половиной тысяч крон «под условную расписку», и чуть ниже — четыре с половиной тысячи «под условную расписку».
— Что же, — сказал Йонсен, — это я могу объяснить.
— Можете?
— Да, да, тут все правильно. Он передал мне деньги, а я положил их на его счет и пометил карандашом, как обычно: «Условная расписка».
— Так это происходило не в самом банке?
— Нет, это было в усадьбе, Сегельфосской усадьбе, на собрании правления.
— Ах! — с облегчением вздохнул консул. — Все понятно, он сам приводил эту книжку в ажур у себя в конторе.