А жизнь продолжается
Шрифт:
Аптекарь Хольм сходил два-три раза в Рутен, хотел ее подучить, но Гина, похоже, не очень-то понимала, на кой ей все это, она поддакивала аптекарю и беспрестанно одергивала подол, как будто полотно кусало ей ноги. Выучить балладу, песнь о любви, она отказалась, ведь она же была новокрещеной, так что им ничего не оставалось, как приналечь на псалмы. Петь она не умела, но грудь и глотка у нее были дай Бог.
Карел стал натренькивать «Старинную утреннюю молитву», играть он толком не умел, а всего лишь подыгрывал, извлекал из убогой гитары звуки. Но тут вступила Гина, и гитара почитай что сошла на нет. Гина, храни ее Бог,
Один куплет, второй куплет, третий, а в псалме их девять. Гина пропела пять, она себя расточала. Тогда с передней скамьи поднялся пастор и, подавшись всем телом в сторону сцены, попросил ее перевести дух:
— Гина, побереги себя для следующего псалма! Так красиво не поет ни один человек!
— Да! — подтвердили зрители в разных концах зала и выразили свое одобрение.
Гина в ответ улыбнулась и спела две пастушьих песни. После чего они с мужем встали, как по команде, и покинули сцену.
Первый антракт.
Наступил черед фру почтмейстерши. Конечно же, она сыграла блестяще и заслужила дружные аплодисменты. Она вернулась со сцены счастливая, как малый ребенок.
— Я не думала, что у меня получится, — сказала она, смеясь и всхлипывая одновременно.
Между тем Вендт, хлопотавший над своими бутылками, дохлопотался до того, что напевал уже вслух.
— Замолчи! — сказал ему Хольм.
— Я репетирую, — ответил Вендт. — Ты что, не знаешь, что у меня французский номер?
— У нас у каждого свой номер, — обиженно возразил Хольм. — Ты забыл про мой струнный квинтет с цимбалами.
Фру почтмейстерша прыснула со смеху и поспешно прикрыла рукою рот.
Они заболтались, и зал снова начал проявлять нетерпение. Тогда они ухватились за «Илиаду», пускай гармонист исполнит «Илиаду».
— А что это такое? — спросил гармонист.
— Лучший твой марш, — сказал Хольм, — «Марш Бисмарка». С тобой пойдет Карел и будет вторить.
Карел стал отговариваться, дескать, как новокрещеному это ему негоже.
— Так это же не танец, а марш, ну все равно что псалом!
Его уломали, поднесли выпить, и он вышел с гармонистом на сцену.
Их усилия были с лихвою вознаграждены. Паренек наяривал так, что любо-дорого посмотреть, он подпрыгивал на стуле и громко притоптывал.
— Ну а теперь я! — заявил, приосанясь, Вендт.
— Сейчас самое что ни на есть время для моего номера! — сказал Хольм.
— Apr`es moi! [12] — сказал Вендт, он был в ударе до невероятия.
12
После меня! (фр.).
— О Боже! — прошептала вслед ему фру почтмейстерша. — Да он разгонит всех зрителей!
Они услыхали, как он запел «Je suis `a vous madame», запел-таки, черт бы его подрал! Во всяком случае, Гордону Тидеманну, сидевшему в зале, слова оказались знакомы, а вот мелодии, похоже, никто не знал. Голос у певца без конца срывался, то гудел как крепко натянутая тетива, то вдруг подскакивал вверх и дребезжал точно медная проволока. Чтобы выходило так скверно — это надо было уметь! Сам Вендт ничего за собою не замечал, он пел себе в простоте душевной и, закончив, сорвал-таки аплодисменты.
— Что теперь? — стали спрашивать друг дружку артисты.
— Антракт, — постановил Вендт.
После антракта снова выступила фру почтмейстерша. Она совершенно уже успокоилась. Вышла на сцену, замечательно исполнила Моцарта и, вернувшись под бурные аплодисменты, сказала:
— Я бы охотно сыграла еще!
Посмотрели, сколько времени. Представление длилось уже полтора часа.
Вендт с аптекарем, которые то и дело наведывались в угол с бутылками, налили, выпили сами и обнесли всех по кругу. И еще раз по кругу. «Нет уж, спасибо!» — сказала со смехом Гина, а вообще она стала покладистой и уступчивой: когда аптекарь стал уговаривать ее заменить два последних псалма на любовные песни, она спросила мужа, что он на это скажет. Карел тоже пропустил рюмочку, он посчитал, что это не возбраняется.
Она напела: «Ветер вечерний, будь ласков, отнеси мой стон-жалобу милому…»
Хольм:
— Отлично, Гина! Карел, ты сможешь подыграть?
— Смогу.
— Вот будет чудесно! — воскликнула фру почтмейстерша. — Я пойду послушаю вас из зала. Счастливо!
Поскольку «Жалоба моряцкой невесты» состояла из четырнадцати длиннющих куплетов, Гине в этот вечер ничего больше петь не надо было. Хольм сказал ей:
— Когда ты допоешь до конца, они примутся хлопать как бешеные, будь уверена. Ты идешь сюда, к двери, а они все хлопают. Тогда ты оборачиваешься и приподымаешь руку, и настает тишина. И вот тут-то, Гина, ты берешь быка за рога и начинаешь вы водить свои трели. Понятно?
Гина улыбнулась:
— А сойдет?
— И ты еще спрашиваешь! После всего, что ты сегодня здесь пела, это будет бесподобный финал. Ты должна представить себе, что стоишь на горе и созываешь скотину домой.
— Ладно, — сказала Гина.
— Ну, а мне что делать? — спросил Карел.
— Ты вернешься к нам. А теперь оба на сцену!
Из зала послышались довольные возгласы, потом все стихло. Гина запела, и снова свершилось чудо, на сей раз это была жалоба безызвестной моряцкой невесты, но сколько же в ней крылось прелести и печали. Никто уже не просил Гину перевести дух, одни крепились и вымучивали улыбку, другие прятали слезы. Четырнадцать куплетов про любовь, ведомую всем и каждому, ведь сердца молодых успели спознаться с блаженным безумием, а пожилым припоминалось былое… былое…
Хольм был прав: хлопали как бешеные. Гина направилась за кулисы, а ей всё хлопали. Она обернулась и приподняла руку, наступила тишина. Все чего-то ждали, и вот… простор огласила песня, песня без слов, без единого слова, с вершины горы сорвался обвал сладкозвучия — Гина созывала стадо домой.
Зрители поняли так, что это последний номер. И зааплодировали. Потом повставали со своих мест и начали расходиться, но аплодировали до последнего. Кое-кто задержался у выхода.
Вендт с аптекарем крупно поговорили, и неизвестно еще, во что бы это вылилось, но они как-никак были друзья и бергенцы, что в конечном счете перевесило, и они помирились.