А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
поры. Блок заботится здесь о создании большого гуманистического репертуара,
полного героики и революционной романтики, доступного самым широким
кругам зрителей. Эта линия блоковской борьбы за большое культурное
наследие оказалась жизнеспособной и ценной в общих путях развития
советского театра. Тот театр романтической героики и высокой классической
комедии, каким на протяжении ряда лет хотел видеть себя БДТ, был во многом
(правда, далеко
представлял себе Блок. Проблема театра «больших страстей и потрясающих
событий», столь важная для всей эволюции Блока, продолжала волновать поэта
до конца его дней.
«ТРУДНАЯ ЧЕСТНОСТЬ»
Когда после смерти автора берешь в руки его книгу, пусть даже давно тебе
известную, испещренную твоими пометками и «потолстевшую» от закладок, ее
все-таки читаешь по-иному, и некоторые слова наполняются теперь новым
смыслом.
Так, говоря о прекрасном русском поэте Иннокентии Анненском, Павел
Петрович Громов писал, что ему присуще «особое, отстраняющее возможность
дешевой слезы, сентиментальности, художественное целомудрие… нечестными
средствами на читателя он не действует, на слезу не бьет».
Сейчас о Блоке появляется много книг, и авторы некоторых из них
вторгаются в его духовный и поэтический мир с бесцеремонностью чеховского
Ионыча, который — помните? — желая приобрести дом, «без церемонии идет в
этот дом и, проходя через все комнаты… тычет во все двери палкой и говорит:
— Это кабинет? Это спальня? А тут что?»
Не обходится в подобной литературе и без «дешевой слезы».
Книга же, которую вы держите в руках, может понравиться или не
понравиться, показаться поначалу сложной, но, дав себе труд серьезно вникнуть
в нее, нельзя не оценить то же «художественное целомудрие», о котором писал
автор, его строгость к себе и уважение к читателю, которого он считает
недостойным «заманивать».
Действительно, ничего «зазывного» нет в словах, которыми он определяет
пафос своей работы: «Сказать, что Блок “прирожденный поэт”, — означает
ничего не сказать. Важно исторически раскрыть становление и развитие
великого поэта, процесс возникновения гениальной лирической системы не в
безвоздушном пространстве, но в совокупности реальных общественных и
духовных коллизий».
Так музыкант еще еле слышно трогает клавиши, скупо намечая тему,
которую дальше будет виртуозно развивать и варьировать.
Исследователь пройдет вместе с нами по всему пути, проделанному героем
книги, не пытаясь умолчать о его сложности,
своими «уклонениями, падениями, сомнениями, покаяниями», пройдет, не
ускоряя стыдливо шага в «невыигрышных» местах и не искушаясь «дешевым
соблазном — строить творческую биографию поэта, опираясь только на места,
в которых обнаруживаются удивительные прозрения, необычайно глубокие и
гонкие проникновения в суть вещей».
«Как это всегда бывает в большом искусстве (а также в больших явлениях
реальной жизни), — скажет Громов однажды, — положительные и
отрицательные стороны внутренне взаимосвязаны, и нельзя механически отсечь
негативное, объявив его как бы несуществующим, недостойным великого поэта
и потому подлежащим упразднению».
Павел Петрович, как один яз блоковских героев, был «трудно честен». Он
может даже ошеломить иного безоглядно влюбленного в каждую блоковскую
строку (а вернее — настроившего себя на такое слепое поклонение!) своими
«непочтительными» оценками: в драме «Незнакомка» — «лирический характер
стихотворения, перебравшись в пьесу, перестал быть характером», а в
«Возмездии» произошло крушение эпического замысла, в чем проявился
«общий трагедийный характер эволюции Блока».
Но этот же столь «педантически» строгий исследователь обратит ваше
внимание на малоизвестные, обычно пропускаемые при чтении, заслоненные
более популярными стихами строки: «Это уже Блок — великий русский поэт,
отдельными взрывами, вулканическими островками прорывающийся сквозь
общую “смутную” стилистику и во многом запутанное содержание “Нечаянной
Радости”».
И то, что обычно представляется просто любовной лирикой (хотя бы и
превосходной), осмысляется Громовым в иных, более масштабных категориях.
«Национальный женский характер, — пишет он о цикле “Заклятие огнем и
мраком”, — как бы просвечивает, в нем проступают черты страны, народа —
тоже в лирически обобщенном, не прямо аллегорическом виде».
И вот еще характерный пример: «“Случай”, во всех его прозаически
конкретных особенностях, органически сливается в стихотворении “На
железной дороге” с социальным, социальное неотъемлемо от душевно-
лирического, личное явно сплетается с драматизмом истории. “Чудо” строфы,
знаменитой не менее, чем все стихотворение, в том, что социальное “звенит”
невероятной силой лиризма:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;