Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4

Адалис Аделина Ефимовна

Сумрак и прохлада оживили уставших донельзя путников. Скоро усталость сменилась чувством неимоверной жажды. Но басмачи все еще не расположились по-домашнему, — по-видимому, они кого-то ждали. В ответ на пронзительный свист одного из них раздался протяжный монотонный крик, достаточно неестественный, чтобы служить сигналом. Вслед за криком в голубое отверстие пещеры ввалилась новая толпа, возглавляемая щуплым старичком в розовой чалме и бледно-зеленом халате, запихнутом в карикатурное галифе. Старик, по-видимому, атаман, судя по крайне почтительному с ним обращению, оглядел пленников и сделал знак своей страже. Во мгновенье острого Сережиного ока путешественники были исследованы по всем правилам сыскного искусства. Перед стариком очутились трофеи — бумажники Броунинга, его все еще не разряженный стейер, игрушечный бульдог Бориса, кольт Уикли, чудесная карта-сорокаверстка и, наконец, маленький нефритовый мусульманин. На последнего атаман подозрительно покосился и, по счастливому вдохновению,

подозвал к себе Козодоевского. Борис опасливо подошел и тотчас же заметил на атамановом глазу огромное жуткое бельмо. Когда атаман, указав на статуэтку, резко спросил о чем-то на катастрофически-непонятном языке, Борис попробовал было приложить свои лингвистические познания, но, запутавшись и беспомощно поглядев в это голубое бельмо, только попросил напиться. Один из разбойников принес огромный глиняный кувшин. Пленники мгновенно опустошили его, бельмо принялось о чем-то совещаться с обсевшими своего главу басмачами. О пленниках временно забыли; те стояли, переминаясь с ноги на ногу. Говорить было не о чем. Вдруг Сережа и Козодоевский встрепенулись. До их слуха донесся мучительно знакомый мотив песни. Короткое напряжение памяти — и Сережа узнал: это была старая, препротивная военно-добровольческая песенка «На солнце оружьем сверкая». «Что за черт!», — поразился Сережа.

Пение приближалось. Молодой, сипловатый голос выводил:

По улице пыль подымая, Проходил полк гусар-усачей…

Арт растерянно поглядел на товарищей. Борис провел рукой по лбу.

А там, чуть подняв занавеску, Лишь пара голубеньких глаз…

Светлая трещина входа помутилась, и в пещеру вошла высокая фигура в халате. Пение прекратилось. Новопришедший подошел к атаману и сказал что-то, от чего басмачи пришли в восторг и защелкали языками. Певец, лихо повернувшись на одном каблуке, подошел к пленникам. Перед ними стоял одичалый и небритый европеец. В левом глазу его торчало круглое стеклышко. Лицо европейца искажало неподдельное изумление. Монокль выпал, но был ловко подхвачен на лету.

— Не может быть? Русские? Откуда? Как вы сюда попали? Черт дери! Господи, помилуй! Как я рад! В кои веки человека увидишь. Да откуда же вы?

Он метался от Бориса к Сергею, прыгал на шею к Арту, гладил Уикли по спине и сыпал словами, не давая вымолвить ни слова путешественникам. Наконец, когда европеец захлебнулся в потоке несвязного красноречия, обрадованный Борис поймал паузу и ответил на вопросы: они из Москвы, путешествовали по Востоку, попали в плен и теперь не знают, что будет дальше. Европеец пожевал губами и опять завозился с моноклем. Путешественникам он не сообщил ничего интересного, но, по-видимому, опасность умереть в пытках становилась все меньше и меньше. Встреча привлекла внимание басмачей, принявших посильное участие в разговоре.

Европеец оказался белым офицером, случайно попавшим к басмачам во время разгрома и бегства добровольческой армии. Это было в те времена, когда разбойники оперировали вблизи больших городов по заданиям и приказам иностранных штабов. С усилением советской власти пришлось отступать все дальше и дальше в горы. Большая часть русских рассеялась по пути. Владелец монокля остался с басмачами. Удрать за границу он не успел, а теперь ожидал удобного случая покинуть эту шайку, грабящую контрабандные караваны из Афганистана. Скуки ради он занимался при шайке винокуренным делом и сегодня приготовил огромный жбан мусаляса [19] , что и привело басмачей в столь благодушное настроение.

19

Кишмишная водка.

— Ну и выпьем, братцы! Ну и налижемся! Так вы из Москвы, значит? — Вдруг он осекся и подозрительно спросил: — А вы, случаем, не коммунисты. А?

Борис рассмеялся почти естественно.

— Что вы, господь с вами! Мы и в Азию-то уехали, чтобы этих мазуриков не видеть. От хорошей жизни не удерешь!

Сергей нахмурился, но сдержался. «Тактический ход, — подумал он, — может быть, удастся использовать этого стервеца».

Когда зашло солнце, в дымной пещере уже раскачивались пьяные басмачи, осоловевший белогвардеец и недремлющее бельмо атамана. Скоро атаман пинком ноги приказал путешественникам встать и, высоко держа в руке вытащенную из костра горящую головню, повел их путаными, короткими переходами. Втолкнув пленников в зловонную клетушку, он хлопнул доской, заменявшей дверь. Загремела тяжелая цепь. Сергей прошел пару шагов, но, споткнувшись обо что-то мягкое, упал. Раздался дикий собачий вой и еле слышный человеческий шепот. Борис вскрикнул. Шепот повторился.

— Тише, ака, тише. Галочка спит, устала очень.

Перед ними стоял невидимый Джелал, с которым они уже не чаяли свидеться.

Глава двенадцатая

ДОПРОС И СВАДЬБА

Утром

допрос начался с того самого места, где его прервала, по пышному выражению Бориса, «мрачная разбойничья оргия». Едва протрезвившись, «бельмо» вспомнило о нефритовой фигурке; о ней же с замиранием сердца вспомнили пленники. На сей раз допрос пошел живо и без помех. Переводчик исполнял свои обязанности тем охотнее, что сам жадно заинтересовался приключениями земляков. Так же, как давеча, с опаской, Козодоевский посмотрел в голубое бельмо и так же грозно сползлись к переносице жуки атамановых бровей. Но Борис чувствовал себя гораздо бодрее и увереннее, чем вчера. Еще осоловелый после пьянки, он не успел проконтролировать свои ночные размышления и вполне полагался на фантастические выводы из них. А ночные размышления Бориса были освящены традицией авантюрных романов Райдера Хаггарда, как автора, наиболее подходящего к данному положению. Подобно героям центральной Африки, путешественники владели непонятным талисманом: залогом неведомой культуры — человечком из нефрита. Подобно этим же героям, они попали в плен к «дикарям», соприкасающимся, вероятно, каким-то боком с этой культурой. Умудренный вдобавок опытом многосерийной «женщины с миллиардами», Борис твердо решил разыграть роль могущественного и загадочного существа. Если обстоятельства вынуждали бедного поэта быть смелым, то, не будучи таковым по природе, он искал для смелости блистательного применения. Борис окончательно убедился в правильности своих фантазий, когда бельмо стало оказывать нефритовому мусульманину видимые почести. Прежде, чем принять человека на свою кирпичную ладонь, атаман тщательно обернул ее грязной тряпкой, потом пару раз сплюнул в сторону и троекратно повторил всуе имя Аллаха. Стоя перед бельмом, Борис в уклончивом восточном стиле отвечал на резкие вопросы — откуда едет экспедиция, куда направляется, как поживает басмачество в Восточной Бухаре и побеждают ли неверные «кзилармейцы» [20] . Атаман, с типичной, очевидно, для здешних разбойников свирепой благосклонностью кивал головой. Толмач с увлечением переводил; сзади одобрительно гмыкал Сережа, довольный ответами Козодоевского. Когда дело дошло до главного, Борис сделал отчужденно строгое и самоуглубленное лицо.

20

Красноармейцы.

— Где вы сперли, так сказать, это нечестивое изображение? — перевел лихой поручик.

— Почему нечестивое? — Борис эффектно выигрывал время.

— Потому, что Коран запрещает портреты и слепки человека. Правда, где вы это слямзили?

— Это моя вещь.

Атаман негодующе присвистнул. Неожиданно двое корявых брюнетов вытащили из-под халатов по ободранной нагайке жандармского вида.

«Сад пыток», промелькнуло в разгоряченном мозгу Бориса, но он торжественно поднял руку, готовую забиться в немой истерике:

— Я буду говорить!

Корявые молодцы неторопливо спрятали «сад пыток». Атаман прикрыл сложенной в горсточку ладонью слезливую зевоту.

— Эта фигурка «Тали». Мне подарил ее мой большой друг — сильный, сильный, сильный человек.

Долгожданная минута настала. Борис обвел бледным взглядом толпу «дикарей» и членораздельно произнес:

— Келемен хевез хютти абджед…

Ни в одном лице не дрогнул ни один мускул. Равнодушно удивленное бельмо дало, наконец, волю широкому зевку. Дело сорвалось. Атаман, с ленивой рассудительностью расспросив о чем-то переводчика, постучал себя по лбу костяшкой указательного пальца — жест, неприятно знакомый Борису с гимназических времен. Переводчик заговорил извиняющимся тоном:

— Старый дурак просит вас не врать, если можно.

Лично офицерик был восхищен магическим набором слов и решил при случае расспросить поподробнее, но выразить сейчас на лице что-либо, кроме исполнения служебных обязанностей, значило навлечь на себя недовольство бельма.

Борис побледнел и судорожно глотнул воздух. Вместе с торжественностью юношу покинула искусственная смелость. Заикаясь и брызгая слюной, он быстро рассказал правдивую историю находки. Сережа добродушно подфыркивал, привычным жестом поводя славными широкими плечами. Уикли, устало вздыхая, прислонился к неизменно серьезному Броунингу.

Бельмо не дослушало выпытанной без труда правды; оно прикрылось тяжелым табачного цвета веком, и старик вернулся в пещеру к своей таинственной специальности атамана на отдыхе. В другую пещеру, где ночью происходила «мрачная оргия», увели пленников. Там уже мирно беседовали Джелал и только что проснувшаяся Галина.

Настроение у всех было подавленное. Допрос Козодоевского не только ничего не выяснил, а, казалось, еще более запутал дело. Пленники сидели в сосредоточенном молчании, обдумывали возможности спасения. Страх смерти прошел: если до сих пор с ними ничего не сделали, то и в будущем, вероятно, пощадят. Козодоевский предполагал, что их переправят в Афганистан и там продадут какому-нибудь резвому князьку. Броунинг обдумывал план бегства, но, посоветовавшись с Сережей, согласился, что по этим проклятым оврингам не побежишь. Арт восхищался выносливостью Галины, одолевшей страшные овринги.