Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4
Шрифт:
Лучше республике счастливо жить, чем воевать. Вы сами так думаете, сограждане. Второй путь — более разумный: это особая маскировка. Ну, вот. В последнюю мировую войну устраивали дымовые завесы, это неудобно и негигиенично. Мы — брезгливы. Поэтому я предлагаю устроить завесы облачные.
Зал с напряжением слушал докладчика. На экране вспыхнул черными и цветными линиями чертеж. Щеглов с удивительной ясностью пояснил его короткими фразами. Сущность изобретения сводилась к следующему: кольцо гор, окружавших котловину республики, он предлагал избороздить сетью каналов, постоянно наполняемых
— Вот это и есть мой проект. Все подробные расчеты я представляю Ультра-Совету Обороны в дополнительном рукописном докладе. Я кончил.
Не успел Сергей выпустить ногу из шелковой хламиды, как на него обрушился гром аплодисментов. Смущенный докладчик спотыкаясь сбежал по ступенькам в залу и уселся около Броунинга.
После короткого совещания поднялся председатель. Голос его звучал торжественно.
— Совет Обороны благодарит молодого члена нашей республики за сделанный доклад первостепенной важности. Проект его принимается в целом. Утверждение проекта будет произведено на расширенном заседании Ультра-Совета. Совет Обороны будет ходатайствовать перед Ультра-Советом о присвоении гражданину Щеглову звания почетного члена республики, а со своей стороны Совет Обороны приглашает его и его друзей на банкет избранных, имеющий быть в день ближайшей Селены.
Прокаженные с поздравлениями обступили Сергея.
Глава двадцать вторая
БЕЗ НАЗВАНИЯ
Борис прохаживался по терему нарочито крупными и нервными шагами. Новая, немного неудобная мысль о том, что связь с Эйридикой может оказаться теперь весьма полезной, еще не успела дерзко оформиться, но уже будоражила и настраивала. Наконец он остановился и произнес сакраментальную фразу:
— Ты — Эйридика, а я — Орфей, и я выведу тебя из царства теней в дневные просторы.
Девушка продолжала сидеть, не шевелясь. После недовершенного убийства собаки дочь Эвгелеха мучили навязчивые опасения, что ложь откроется и Борис доберется до сути — до страстной и оскорбительной для девического самолюбия Эйридикиной любви.
— Выведу, как пить дать! — раздраженно повторил Борис, не дождавшийся эффекта. Его начинала пугать эта скрытая и необычайно интенсивная внутренняя жизнь. Эйридика подняла средневековые глаза:
— Мерси. Я не знаю только, нужно ли это?
Поэт опешил:
— То есть как нужно ли? Ведь там так много времени.
— Какого времени?
— Жизни!
Эйридика снова задумалась. Что легче: идти так далеко по неудобным местам или быть безболезненно казненной правительством, когда уйдет Борис? — пыталась решить она. А что Борис уйдет, было уже давно решено ее одинокими ночами жалости и жертвенных фантазий. Дочь Эвгелеха знала входы и выходы, она хотела только помедлить немного, и причиной этой медлительности была странная надежда. Каждый вечер, ложась спать, девушка верила, что у нее переменится характер и что она проснется с новой жаждой
— Вы буржуазная аристократка, — бросил он тоном драматического рабочего от станка.
Лягушка подняла брови: — Неправда, поэт. Наша республика не имеет экономического смысла. У нас нет буржуазии.
— Ну, просто аристократка! — сладострастно взвизгнул Борис.
— Наша республика не имеет древней истории.
Она казалась неуязвимой. Борис бесился, согласие дочери Эвгелеха на совместный побег было единственным способом вырваться из республики, где его постигло последнее разочарование в мистике.
К концу диалога неудобная мысль успела отлиться в прочную форму. «Это ничего, — четко думал поэт, — что мы побежим вместе. Ведь какой же успех в Москве! Вопиющая экзотика! Если она больная, ее запрут».
— Ох, тяжело мне как! — вздохнул он вслух.
Дочь Эвгелеха медленно прижала руки к груди:
— Вот, Борис, поэт мой, вот что я имею вам предложить.
У него сладко заныло под ложечкой.
— Борис, мне трудно покинуть мою родину, где цветут высокие орхидеи, и моего отца, венценосного инженера. Я не хочу быть отступницей! Если я уйду, я буду первой из армии ренегаток, сосудом, через который приходит зло, а вы… вы… идите.
— И ломается же! — с восторженной благодарностью думал Борис. — И нелогична же она!
— Я не так нелогична, как вы могли бы помыслить, — величаво продолжала девушка, — я знаю, что, выпустив вас, я буду преступницей, но сосудом я… не буду.
Внезапно лицо ее передернулось. Из глаз посыпались мелкие слезы. Борис быстро упал перед ней на колени. Античная трагедия кончилась.
— Идите, Боренька, — хрипло шептала девушка, трясясь от рыданий, — идите себе, голубчик, в Советскую Россию.
Борис поклевывал быстрыми поцелуями голубоватые руки.
— А меня пусть убьют. Ничего, — вырвалось у нее фальцетом.
— Зачем убьют? — мягко спросил Борис.
— Иначе никак нельзя.
— Зачем же? Вы должны подумать об этом, дорогая. Если мой долг быть там, в России, мы должны бежать вместе.
— Оставьте меня теперь, — по трафарету, слабо попросила девушка. — Нет, не оставляйте! — Впервые Эйридика чувствовала так близко от себя взрослую чужую теплоту. Она по-ребячьи охватила руками шею Бориса и поцеловала его в скулу неумелыми твердыми губами. Борис впился зубами и эти сжатые губы я музыкально застонал.
«Разучился стонать, никогда не умел», — досадливо подумал он и стал деловито шарить руками по извилистому девическому телу.
Рукам поэта не понравилась Эйридика. «Чувствуй нежность, Боречка, чувствуй, хороший! — умолял он себя. — Никто тебя, Боречка, не жалеет. Надо чувствовать!» — но он не находил в своей опустошенной памяти ни любовных слов, ни ласк.
Между тем Эйридика перестала плакать. Уткнувшись носом в грудь поэта, она сладко и равномерно дышала. Борис был рад, что не видит ее прекрасного лица.