Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
Тетка, положив щеку на ладонь, тянет с подругами надоевшую «Рябинушку»:
Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться,
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться…
Пир закатили! Мне до слёз жалко каждого куска рыхлой американской колбасы. Консервов на месяц бы хватило…
Я незаметно опускаю в карман кусок хлеба. Под матрацем у меня лежит небольшой запас.
Напротив за столом сидит отец в гимнастерке с матовыми кокосовыми пуговицами. Он привёз жёлто-зелёную английскую шинель и подарил мне. Теперь я самый нарядный в деревне.
Рядом с отцом Анечка, моя мачеха. Она приехала с ним. Они вместе выписались из одного госпиталя. У неё в Симферополе немцы сожгли всех родных.
Её как-то никто не замечает. Маленькая, лицо в веснушках, куцая косичка: она года на четыре старше меня. Нашёл тоже жену! Правда, у неё медаль «За боевые заслуги», но я не собираюсь звать её мамой.
Я с ненавистью смотрю на неё: столько ждал отца, а рядом с ним сидит она. Пожалуй, я отлуплю её, если попадется за огородами.
— Не думал, что в тылу так, — басит отец.
Вчера при виде распаренной крапивы его чуть не вырвало. А мы привыкли. Мы в тылу…
Отец достаёт из кармана пачку папирос. Закуривает. Пачку бросает на стол. Это ростовская «Наша марка». Я её видел до войны в табачных лавках. Мне тоже захотелось закурить настоящую папиросу, но стыдно отца. Тётка перехватывает мой взгляд, протягивает руку к пачке, достаёт папиросу и бросает мне.
— Куришь? — брови у отца поднимаются.
— Гришутка-то? — выручает дед Кирилл. — Я обучил. Поначалу всё не понимал вкуса, а потом привык. Оно, когда покуришь, кровь по жилам бегать быстрее начинает и жрать не так охота.
Мачеха смотрит на меня, поджав губы. Тогда я назло ей прикуриваю от лампы.
После первой затяжки душит кашель.
— Брось баловать-то! — сердится дед Кирилл и вырывает папироску. — На махры! Нашенской, тютюлюевской! Один курит, семеро дохнут.
— Не думал я… — говорит отец, морщась.
Он разливает по стаканам остатки спирта.
— Да будет вам выть! — кричит тётка подругам. — За победу! — Пьёт она залпом и крякает по-мужски. — Гришка! Гитару! Эх, была не была! Анна, за мужем посматривай! Бабы у нас голодные!
Я снимаю со стены гитару, настраиваю. Начинаю играть. Зло. «Цыганочку».
Первая выходит тётка. Плавно, тихо постукивая резиновыми каблуками. За ней, опрокинув подолом широкой юбки табуретку, выскакивает Верка, самая задушевная подруга тётки: у них мужья погибли в один день.
Верка бьёт чечётку перед отцом. Глаза у неё нахальные.
И я вижу, как Анечка сразу становится совсем девчонкой. Я рад. Так ей и надо! Чего приехала? Вот бы Верка была моей мачехой! С ней бы мы подружились, она такая отчаянная, с ней куда угодно не страшно, а эта… Сидит, только
— Спляши! — вызывающе смеётся Верка. — Или молодой жены боишься?
Отца вытаскивают на середину комнаты. Он морщится и опять садится на лавку. А Верка, кружась в пляске, продолжает жечь его глазами, не обращая внимания на тётку и подруг. Я кладу гитару, подсаживаюсь к отцу. С другой стороны пододвигается дед Кирилл.
— В Бресте не служил? — говорит дед, прищуривая левый глаз. — Не был, значит? Я там в десятом году службу нёс. Не знал, случайно, коменданта крепости генерал-лейтенанта Юрковского? Я его сына из реки Муховец вытащил. Да! Писарь Грачёв, родом из Тульской губернии, с нянькой тары-бары развёл, а малец-то в воду… Я на посту стоял. Два раза нырял. На третий вытащил. Набежало тут начальства! Ротный командир Акулич, полковник Синицын…
— Пап!
Я дергаю отца за рукав. Мне надоела история о том, как генеральша за спасение сына отвалила деду Кириллу 300 рублей золотом. Меня только удивляло, как это дед мог вспоминать каждый раз всё новые и новые фамилии писарей, унтеров и прочего полкового начальства.
— Пап!
Отец сидит, низко опустив голову, челюсть у него отвисла, глаза налились кровью.
Анечка, прихрамывая, выбегает из-за стола, отталкивает деда.
— Оставьте его в покое! Не видите, что ли? Началось!..
— Свят, свят! — крестится дед Кирилл. — Неужто порченый?
Отца укладывают на лавке. Он кричит глухим звериным криком.
Мачеха зубами развязывает узел на рюкзаке, достаёт ампулы. В комнате пахнет больницей. Тётка кипятит в алюминиевой солдатской кружке иглы, дед Кирилл мочит в ковше полотенце. Я держу голову отца, чтоб не билась о лавку. В углу ревёт во весь голос перепуганная насмерть Верка.
— Перестань! — коротко бросает Анечка.
Верка, закусив конец косы, послушно замолкает.
Мачеха медленно засучивает рукав отцовской гимнастерки. Как я боюсь уколов!
Отец затихает…
Анечка опускается на табурет, шприц падает на пол. Теперь плохо ей. В лице ни кровинки.
— Милая ты моя! Прости ты меня, дуру! — говорит, хлюпая носом, Верка, берёт Анечку большими сильными руками и несёт на кровать.
Гости тихо расходятся. Завтра чуть свет всем идти на прополку картофеля.
Я ДАЮ СЛОВО
На следующее утро я сижу под навесом, где у нас в колхозе хранятся летом сани, и отбиваю косу. Скоро сенокос, надо подготовить литовки. Лучше меня никто в деревне этого делать не может.
«Тук-тук… тук-тук…» — стучит молоток по полотну косы. Нужно бить по самому краю, чтоб под ударами молотка вытягивались тоненькие зазубрины. Их точат бруском, и коса становится острая, как бритва. Стоит только не рассчитать удара, как на полотне появляется вмятина. Её потом ничем не выправишь.