Абсурд и вокруг: сборник статей
Шрифт:
Весь акт отгона градоносной тучи сопровождается соответствующими ритуально-магическими действиями с предметами-оберегами, т. е. словесный код дополняется предметным и акциональным. Так, в том же Драгачево при приближении градоносной тучи выносят во двор разные предметы: топор, который устанавливают лезвием вверх, или низкий столик ( трпезу) вместе с ложками, вилками, мисками и прочей посудой. Или, например, выносят из дома во двор ткаческие инструменты (воротило, ниты, бердо) и палку, которой молодая первый раз погоняла волов ( стукач), часть свадебного наряда хозяйки (фату), и всеми этими предметами люди машут в сторону облака, выкрикивая заклинания. Эффективность заклинания достигается только вместе с употреблением ритуальных предметов, в чем состоит особенность функционирования данных текстов. Абсурдная ситуация или страшный образ чудовища в тексте, наряду с предметами-оберегами, служат отпугивающими средствами для градоносной тучи, а точнее, для ее предводителя, мифического чудовища, аналогичного предполагаемому защитнику полей и угодий, ср. описываемый
Исследователь текстов-оберегов может попытаться дешифровать скрытый смысл нелепых, на первый взгляд, высказываний в заклинаниях, прибегнув к изучению народных представлений, связанных с ключевыми фигурами и явлениями текстов-заклинаний (ср. метод С. М. и Н. И. Толстых, представленный в статье о защите от града в Драгачево и других сербских зонах) [514] . Так, по поверьям, появление в селе незаконнорожденного ребенка обычно препятствует выпадению дождя, вызывает засуху; считается также, что внебрачный ребенок может быть рожден от змееподобного мифического существа, способного бороться с градоносной тучей, а потому и сам становится героем, наделенного силой одолеть чудовище — предводителя тучи; число семь используется в различных магических действиях-оберегах; пеленка (пелена) — защита уязвимого объекта от действия злых, демонических сил (например, новорожденного ребенка заворачивают в пеленки, чтобы скрыть от постороннего глаза, защитить от сглаза, порчи, и т. д.), т. е. суть каждого из высказываний, составляющих ситуацию чуда, можно определить, обратившись к народным поверьям, и таким образом «устранить» бессмысленность текста, сделать его доступным пониманию. Но нужно иметь в виду, что и эти тексты созданы таким образом, чтобы даже для человека посвященного оставался момент необъяснимого, магического или фантастического, иного по отношению к реальности события, ситуации или образа, иначе заклинание перестанет быть заклинанием и не сможет выполнить свою удивительную отгонную функцию — справиться с природным явлением. Неслучайно поэтому для усиления абсурдности текста в тексты-обереги вставляется заумь — так, текст отгона может начинаться бессмысленными словами: «Равише h,авите, наh,унише пиштолье…» (Равише-дьявише, надюниши пистолеты…).
513
Там же: 58.
514
То же.
В заключение следует подчеркнуть, что фольклорный тексгабсурд, конечно, может и не являться таковым для исследователя-этнолингвиста, который стремится все объяснить, реконструировать, проанализировать, соотнести с общеславянскими или индоевропейскими верованиями, однако нельзя, видимо, забывать, что сам механизм воспроизведения подобных текстов останется неизменным: обращение в различных целях к ирреальным, фантастическим ситуациям и образам (для определенного времени и определенной местности). Абсурдность ситуации или образа — это основной элемент бытования и живучести приведенных текстов разных фольклорных жанров.
Афанасьев 1994 — А. Н. Афанасьев.Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1–3. М., 1994.
Левкиевская 1999 — Е. Е. Левкиевская.Заумь // Славянские древности. Т. 2. М., 1999. С. 279–282.
Плотникова 1998 — А. А. Плотникова.Мифологические рассказы из восточной Сербии//Живая старина. 1998. № 1. С. 53–55. Толстая, Толстой 1981 — С. М. Толстая, Н. И. Толстой.Заметки по славянскому язычеству. 5: Защита от града в Драгачево и других сербских зонах// Славянский и балканский фольклор. М., 1981. С. 44–120.
Вражиновски 1995 — Т. Вражиновски,Народна демонологиjа на македонците. Скопjе; Прилеп, 1995.
Карациh 1974 — В. Kapaцuh.Српске народне песме. Т. 5. Београд, 1974.
Krauss 1904 — Anthropophyteia. Jahrb"ucher f"ur Volkloristische Erhebun-gen und Forschungen zur Entwicklunggeschichte der geschlechtlichen Moral herausgegeben von Dr. Friedrich S. Krauss. Bd I. Leipzig, 1904.
Раденковиh 1991 — P. Раденковиh.Казиваньа о нечастивим силама. Ниш, 1991.
Sikimic 1996 — В. Sikimic.Etimologija i male folklorne forme. Beograd, 1996.
X
Абсурд на исходе XX века
Мария Виролайнен (Санкт-Петербург)
Гибель абсурда
Возраст постмодернизма исчисляется по-разному. Но какое бы количество десятилетий ему ни насчитывали, за это время усилиями его творцов и, быть может, еще больше — усилиями его теоретиков — в европейском сознании совершился переворот, подобный переходу от геоцентризма к гелиоцентризму, поскольку речь идет не о частном пересмотре, скажем,
Достаточно двухминутного осмысления всего нескольких общих мест постмодернистского сознания, чтобы понять, что произошла не просто смена ориентиров, приоритетов, ценностей, которая всегда происходит в живой культуре, но трансформация самого категориального аппарата, с помощью которого эти ориентиры, приоритеты и ценности как утверждались, так и отвергались.
В самом деле, субъектно-объектные отношения могли подвергаться критике, на их место могли предлагаться, например, отношения «Я — Ты», которые представлялись более корректными, чем субъектно-объектные отношения «Я — Он», — но никто не подвергал сомнению существование самой субъектно-объектной оппозиции. Между тем в рамках постмодернистского сознания она теряет свою правомочность. Точно так же дуальные оппозиции могли осмысляться как редукция, могли достраиваться до триады, пентады и т. д., но они всегда оставались неупраздненными — всегда, вплоть до последних десятилетий. Означающее могло трактоваться как неадекватное означаемому, мысль изреченная могла провозглашаться ложью, и все же стоящий в основе Аристотелевой герменевтики тезис Парменида «одно и то же — мышление и то, о чем мысль» [515] продолжал определять как бытовое, так и научное мышление. Только теперь он отвергнут со всей решительностью, и связь между означающим и означаемым разорвана.
515
Парменид 1989: 291.
Уже этот, самый беглый и поверхностный взгляд позволяет увидеть, что прежняя логика — простая, обиходная, базовая логика — более не работает. Казалось бы, это и есть условие для торжества абсурда, всегда так или иначе связанного с нарушением привычных логических связей.
Если поставить перед собой задачу найти в русских абсурдистских текстах XIX— первой половины XX в. предвосхищение принципов постмодернистского сознания, эта задача окажется довольно легко выполнимой. Так, например, разрыв означаемого и означающего обнаруживается в таком раннем русском варианте абсурда, как арзамасская галиматья, где культивировался принцип немотивированности имени, переименования, сцепления слов [516] — принцип, обеспеченный не чем иным, как известной свободой от денотата. Снятие дуальных оппозиций — прием Хармса, у которого плавно перетекающими друг в друга могут оказаться бытие и небытие: «Был один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос», рта, носа, рук, ног, живота, спины и хребта. «Ничего не было!» [517] Точно так же легко сливаются члены субъектнообъектной оппозиции. В первом абзаце текста Хармс описывает бессонного безымянного человека; ему противопоставлено огромное черное окно, в которое «должна вылететь его тонкая серенькая душа». Во втором абзаце человек и окно сливаются в человека по фамилии Окнов. Страшные мысли стучат в его «одеревеневшей голове» [518] , несомненно позаимствовавшей свою одеревенелость у деревянной оконной рамы. От пары «различенное — различающее» у Хармса может остаться одно только различающее, которое, в свою очередь, с равной вероятностью принадлежит как бытию, так и небытию: «Ничего, может быть, нет. Есть одно только разделение. А может быть, и разделения-то никакого нет. Трудно сказать» [519] .
516
См. об этом Ронинсон 1988: 5.
517
Хармс 1997:330.
518
Там же: 130.
519
Там же: 47.
Можно было бы еще далеко продвинуться по линии установления сходства между абсурдистским и постмодернистским сознанием, но сейчас важно отметить лишь самый факт этого сходства и подчеркнуть, что речь идет не о многих и многих страницах постмодернистских художественных текстов, где абсурд открыто заявляет свои права, но о серьезнейших постулатах постмодернистской мысли, никоим образом не полагающей себя абсурдной, хотя и отмечающей иногда свое родство с такими сдвинутыми состояниями сознания, как безумие, алкогольное или наркотическое опьянение, сон.
И все же при этом сходстве, казалось бы свидетельствующем о том, что в эпоху постмодернизма абсурд выдвигается на доминантное место в культуре, речь, по-видимому, должна идти скорее о гибели, чем о торжестве абсурда. Ибо абсурд всегда был не только средством выражения некоей антилогики или метафизики, но также и культурным механизмом, который в новом контексте со всей очевидностью перестает работать.
Впрочем, даже антилогикой он уже практически перестает быть.
Обратим внимание на еще одно качество современного постмодернистского сознания, также ставшее общим местом, — на утрату уникальности, единичности, а значит, и идентичности, определенности — практически всего, с чем оно имеет дело. Как кажется, это качество, в отличие от тех, что были упомянуты выше, — не результат отказа, но утрата, неизбежная при современной модификации виртуальной реальности, принципиально вариативной, причем неограниченно вариативной. От вариативности традиционных культур она отличается отсутствием инварианта или, во всяком случае, стремлением к освобождению от него.