Абу Нувас

Шидфар Бетси Яковлевна

— Будто бы, — дразнил его Хасан. — А как же вино? Ведь Аллах запретил его, да и твои занятия науками древних тоже далеки от веры и ислама.

Рузбих сердился, кричал, что в людях нет ни уважения, ни благодарности, но потом они мирились. Астролог приказывал рабу принести вина, а Хасан говорил ему свои новые короткие стихи, в основном об охоте, в легком размере реджез. Их он чаще всего складывал экспромтом, когда приходил в дом хозяина Инан.

На учение оставалось мало времени. Хасан знакомился с багдадскими поэтами и литераторами, слушал новые стихи и особенно старался запомнить изречения древних мудрецов, которые были тогда в моде. У Рузбиха он иногда встречал персов и сирийцов, многие из

них служили в диванах, хорошо знали арабский язык и могли истолковать, а то и перевести отрывки из знаменитых книг «первого учителя» Аристотелиса — «Поэтики» и «Риторики», или красноречия.

Хасан даже попросил Юханну — благообразного старика-сирийца, читать с ним книгу «Поэтика» и записывал под его диктовку по-арабски: «Достоинство словесного выражения — быть ясным и не быть низким. При суждении же о том, хорошо или нехорошо кем-либо что-либо сказано или сделано, следует обращать внимание не только на самое деяние или слово, смотря, хорошо оно или дурно, но и на лицо действующее или говорящее».

Многое в этих рассуждениях оставалось неясным, некоторые места казались скучными. — Степные арабы изъясняются красноречивее и выразительнее, — говорил он Юханне.

Но тот лишь пожимал плечами:

— Степные арабы не знают логики и риторики, их красноречие лишь выражает их дикость.

— Стихи наших древних поэтов хороши, если не считать, что они часто повторяются и заимствуют друг у друга мысли и слова.

— Их стихи хороши для кочевой жизни, а если бы ты слышал стихи великого поэта греков Гомеруса! — и Юханна, полузакрыв глаза, произносил непонятные слова, с трудом истолковывая их по-арабски.

Теперь Хасан пожимал плечами: «Но ведь это те же стихи, что и у арабов, — нападение, войны и похвальба кочевников, только наши странствовали по пустыне, а те — по морю!»

Возмущенный Юханна умолкал и обычно больше не спорил с учеником.

Теперь Хасан чувствовал себя в Багдаде своим. Робость и тоска первых дней прошли. Мало-помалу он привыкал к шумному городу, не путался в его бесчисленных улицах, хотя еще не раз бывало, что он не мог найти выход в каком-нибудь из рынков. Рынки влекли его постоянно обновляющейся пестротой. И каждый рынок показывал свое — в узких рядах торговцев бумагой и книгами и переписчиков пахло кожей переплетов; здесь могли одеть книгу и в простую коричневую одежду без всяких украшений, могли украсить тонкую телячью кожу изящным узорным тиснением и позолотить его, вставить в переплет мелкий жемчуг и рубины, переписать любую книгу самым красивым и ясным почерком, сделать рамку из переплетающихся линий, позолотить бумагу, покрыть ее узором из анемонов и роз.

Переплетчики и мастера, разрисовывающие бумагу, казались Хасану волшебниками. Он подолгу следил за работой золотильщиков и чеканщиков, делавших медные и серебряные уголки и застежки для фолиантов. Правда, купить такую богатую книгу он не мог, к тому же чаще всего так украшали Коран по заказу какого-нибудь богатого купца. На этом ранке всегда царила тишина, покупатели вежливо называли знакомых мастеров по кунье, прозванию, которое умельцы получали так же, как поэты — Абу-ль-Хасан, Абу Али, Абу Разин. Здесь не бывало ни ругани, ни драк.

Почти так же благопристойно на рынке ювелиров. Здесь торговали самые зажиточные купца Багдада. Особым щегольством считалось надевать простую одежду, а пальцы унизывать золотыми перстнями с самыми дорогими алмазами, рубинами и изумрудами. Купцы соперничали в богатстве четок из крупных зерен жемчуга — белых, розовых или желтоватых, из драгоценного благоухающего сандалового дерева, из сердолика разных цветов, из персидской голубой бирюзы и ярко-синей лазури с гор Бадахшана. Их бусины были самой разной формы и работы: круглые, гладкие и резные, с инкрустациями

из перламутра и слонового зуба…

Те купцы, что побывали в Китае, важно перебирали четки из дорогого нефрита цвета весенней травы или шарики знаменитой китайской глины — звонкие, белые, блестящие с тончайшим рисунком — золотыми цветами, точками, разноцветными травами, изображениями диковинных островерхих домов и таинственными письменами, похожими на следы муравьев. Если на рынок торговцев драгоценностями заходил человек бедно одетый или чем-то внушающий подозрения, помощники мухтасиба — сытые молодцы с палками в руках — вытесняли его с площади и не давали даже дойти до дверей какой-либо из лавок.

Хасан любил ходить по рынку тканей. Ему казалось, что он совершает путешествие по всем частям населенного мира. Нестерпимым блеском горела румийская драгоценная парча, затканная изображением птиц с человечьими головами, диковинных зверей, мягко переливался китайский тяжелый шелк, и по сравнению с его причудливым рисунком румийские изображения казались тяжелыми и грубыми.

Торговцы развертывали полосатые плащи и покрывала, изделия йеменских мастеров. Ткани притягивали чередованием яркого зеленого, желтого и красного цветов, и Хасан вспоминал древних поэтов, сравнивавших красавиц, облаченных в полосатые йеменские ткани, с финиковыми пальмами, увенчанными гроздьями красных и желтых плодов. Льняные египетские ткани будто приносили прохладу своей мягкой белизной, среди них яркими пятнами выделялись вышитые пояса из Искандарии, шерстяные седельные сумки, которые привозили с гор курды, сидевшие возле своих изделий с гордым видом, не обращая ни на что внимания, и презрительно роняющие несколько слов в ответ на вопрос покупателя. И наоборот, мягкими и вкрадчивыми были голоса персидских купцов, которых считали самыми богатыми в Багдаде. Они не гнушались разговора с незначительными покупателями, предлагая голубые исфаганские ковры, хорансанские молитвенные коврики и плотные черно-красные ковры, вывезенные из Заречья.

Купцы-евреи торговали в специальных рядах подержанным платьем и иногда, торгуясь, кричали: «Этот кафтан носил сам вазир повелителя правоверных, клянусь нашей Торой и вашим Писанием!» Покупатель возражал: «Его носил, может быть, конюх вазира, а теперь он годен разве что как тряпка, чтобы обтирать коней». — «Побойся Бога, разве ты не видишь на ней клейма? Она выткана в халифских мастерских!» Это были самые оживленные ряды, и Хасан веселился от души, прислушиваясь к перебранкам торговцев между собой и покупателями.

А вот на рынок мясников ходить одному небезопасно. Там могли обокрасть, изругать или прибить. Бритоголовые молодцы в шапочках, едва прикрывавших макушку, держались развязно и нагловато. Когда Хасан попадал сюда и его обдавало запахом бойни, он вспоминал Басру и всякий раз чувствовал угрызения совести, думая о матери. Но шутки Хали отвлекали его.

Хали познакомил Хасана с Пахлаваном-богатырем, как все называли знаменитого борца и силача Али из Кермана. Простоватый Али, раскрыв рот, слушал рассказы Хали: «Первым борцом был Шамшун из иудеев, — говорил тот, — и он научил людей этому искусству». «Из иудеев? — спрашивал Али. — Не может быть, ведь они слабее нас!» — «Тогда они были сильнее, потому что питались ослиным мясом, ведь недаром Шамшун избивал своих врагов ослиной челюстью!» Пахлаван отплевывался, а Хали начинал снова: «Вторым великим борцом был охотник Нимруд, это тот самый, что придумал полые гири для обмана покупателей, такие, как у тебя». Али возмущался: «У меня правильные гири, я ведь мусульманин!» Хали дразнил мясника, пока у того не надувались жилы на лбу. Тогда Хали успокаивал его: «Я пошутил, брат мой, твоя честность и богобоязненность известны всем, как и то, что ты лучший борец в Багдаде!»