Абу Нувас

Шидфар Бетси Яковлевна

— Я люблю Абу Муаза, — говорил Хасан, — и люблю Набигу, а Зухейр, которого все превозносят, — выживший из ума глупец.

— Хузейми пишет неплохие стихи, — заметил Халса.

— Холодные стихи, холодные слова, холодные мысли, — пренебрежительно бросил Хали, а Хасан кивнул:

— Когда я долго читаю стихи древних, например Кумейта, меня охватывает дрожь и жар восторга; тогда я, как к лекарству, обращаюсь к стихам Хузейми, чтобы излечить горячку их холодом.

— Хорошо сказано! — крикнул Хали. — Но еще лучше ты сказал два дня назад, когда мы сидели в Кархе в харчевне и у нас не хватало денег,

чтобы заплатить хозяину за еду и вино. Тогда, друзья мои, наш Абу Али написал на клочке бумаги:

«Ибн Ибраим, о Абд аль-Малик, Я обращаюсь, полный веры, к Аллаху и к тебе — Ты — раб денег, если хранишь их, А если истратишь их — они твои рабы».

Потом он отправил мальчишку к Абд аль-Малику аш-Шайбани, с которым он не так давно знаком, и тот, сын греха, прислал десять дирхемов, хотя мог дать больше за такие стихи: небось, с тех пор показывает их всюду.

— Безбожие, безбожие, брат мой, — подражая имаму квартальной мечети, прошамкал Васити, которому приходилось скрываться по очереди у своих друзей из-за доноса имама — тот жаловался, что Васити небрежно молится и пропускает слова «Хвала Аллаху». В нынешние времена такой донос мог привести в тюрьму и на крест.

— Лучше скажи «Хвала Аллаху», сын греха, или получишь сто плетей, — перебил его Хасан, а потом, обратившись к Раккаши, сказал: — Не сердись, ты хороший друг и хороший поэт. Особенно мне нравятся твои стихи, которые начинаются: «Я разбудил своего друга». Но Раккаши вздохнул:

— Я отдам все мои стихи за один твой бейт:

«Все, что видел он, казалось ему кубком, Все, что видел он, звал виночерпием».

А как хороши твои стихи, которые ты сложил на пиру у Мансура ибн Аммара!

Хасан задумался. Строки, о которых сейчас сказал Раккаши, не давали ему покоя — он боялся, что как-нибудь ночью за ним придут люди Хамдавейха, а потом…

Он хорошо помнил тот вечер. Тогда его позвал Мансур ибн Аммар, человек богатый и влиятельный, славившийся своими красноречивыми проповедями и увещеваниями в духе Хасана Басрийского, хотя сам он не отличался праведной жизнью.

О Хасане уже говорили в Багдаде. Может быть, о нем слышал и Фадл ибн Раби, но поэт не решался к нему пойти и искал покровителей среди багдадской знати, людей, которые понимали бы в стихах и могли хорошо заплатить за них, поэтому он и принял приглашение.

Убранство дома Мансура не отличалось роскошью, но все в нем было добротным и новым — толстые персидские ковры темных расцветок, массивные серебряные блюда, темные занавеси и покрывала. Вся утварь напоминала хозяина — почтенного, квадратного, широкобородого человека средних лет. Угощение тоже было добротным — жирный кабаб, рис, жареные куры, свежий хлеб, финики лучших сортов. Не хватало только вина — Мансур строго соблюдал все предписания и запреты ислама.

Хасан изнывал от скуки. Он с нетерпением ждал окончания трапезы — после нее должно состояться состязание в поэтическом искусстве. Но вот гости уже ополоснули пальцы в серебряных

тазах, вытерли руки мягкими льняными полотенцами, а состязание все еще не начинается — Мансуру захотелось показать свое искусство.

Он завел разговор об умении развивать тему, о разных фигурах красноречия и приводил примеры из собственных проповедей. Хасан дремал, делая вид, что внимательно слушает. В прежнее время он бы засмеялся или надерзил, но сейчас гордился тем, что научился сдерживаться.

Вдруг Хасан заметил, что его сосед, молодой поэт Яхья ас-Сакафи, красивый белолицый юноша, сидит понурившись, а щеки его мокры от слез. Неужели его растрогали проповеди Мансура? Хасан взял его за руку.

— Почему ты плачешь?

Вытерев щеки ладонью, Яхья шепотом ответил:

— Я люблю Инан, но она, видно, считает меня мальчиком и смеется надо мной. А ее хозяин приказал не пускать меня в их дом, да у меня и денег нет, чтобы заплатить за право войти.

Хасан улыбнулся:

— А я думал, что ты плачешь из-за проповедей Мансура, желая попасть в рай!

Слова сложились в стихи, и Хасану понравилась легкая и забавная рифма. Но тут хозяин дома наконец замолчал и подал знак к началу состязаний. Несколько поэтов сказали свои экспромты, написанные заранее, заслужив умеренную похвалу присутствующих.

Дошла очередь до Хасана, и он сказал:

— Я увидел в собрании, как белолицый юноша плакал от любви к красавице, и сложил об этом стихи:

Я плачу на пиру у Мансура не от любви к раю и его чернооким девам, Не потому, что проповедник упоминал об аде и его пламени, не от мысли о трубах Судного дня, Нет, я плачу, вспомнив молодую газель, бережно хранимую у меня в душе, Лучше, чем слушать проповеди Мансура, внимать ударам бубна или барабана.

Стихи были легкими и мелодичными, а Яхья ас-Сакафи, не удержавшись, крикнул:

— Да не умолкнут твои уста, Абу Али!

Мансур криво улыбнулся — видно, обиделся, но не хотел показать этого, ведь его бы засмеяли и сказали, что он ничего не понимает в поэзии, и произнес:

— Стихи прекрасные, Абу Али, наверное, все присудили бы тебе первенство в этом состязании, если бы не упоминание аб аде и рае и Судном дне. Но я признаю твое мастерство. Оно было бы еще выше, если бы ты еще поучился у Абу-ль-Атахии или Муслима — у первого легче стиль, а второй более изыскан, чем ты.

Хозяин дома знал, чем задеть Хасана, — Муслим его постоянный соперник. После спора в винной лавке Шломы он постоянно старался унизить Хасана, представить его простаком, высмеять. Правда, это ему редко удавалось — Хасан отбивался то шуткой, то грубой непристойностью. И сейчас, когда Раккаши напомнил ему тот вечер, снова поднялись в душе обида и тревога: кто знает, может быть, Мансур уже успел написать донос, обвиняя Хасана в кощунстве.

Тем временем Хали, Халса, Раккаши, Яхья складывали «муарады» — подражания стихам древних, и когда кому-то удавалось сочинить удачный бейт, подносили чашу. Раккаши отказывался, но ему вылили вино за ворот, потом стали стаскивать с него мокрую рубаху.