Адам, Ева и Рязань. Записки о русском пространстве
Шрифт:
Западная архитектура ломает и соединяет формы в кажущемся абсурде, в то время как настоящий божественный «абсурд» – в иерархической гармонии.
Арифметика сфер – самое простое божественное основание Вселенной, которое мы хоть как-то можем видеть. Божественная алгебра или интегральное исчисление третьего неба нам непонятны в принципе. Геометрия сфер – это основание Престола Бога.
Так и полоса горизонта. Топорщится от ветра синяя чешуя. Месяц встал и падает обратно в волны. Спит чайка на камне у берега. Шумит ветер и треплет головы
Если долго смотреть на него, то такое впечатление, что ангел проколол сердце серебряной иглой. Пришли на сердце внезапный холод и беспричинная тревога.
Ну и ладно. Крутятся над нами аристотелевские хрустальные сферы небес, как вселенские шарниры. Перемалываются галактики, и пропадают в небытии звезды. Что сделаешь? Ничего.
Можно забыть о странной полосе над морем. Не думать о потусторонней арифметике форм храма. Но нет – они манят. С ними неуютно, а без них тоскливо.
Были на море неделю. Нашли такое место, где справа и слева на несколько километров никого нет. Ты и море. Ты и ветер. Ты и месяц.
Каждый вечер раскладывали костры у самой волны. Лежали на теплой гальке и смотрели, как падают звезды. Одни падали с хвостами в полнеба. Другие вспыхивали и умирали сразу. Мы молчим, и молчит небо. И без этого молчания нам никак нельзя.
То же молчание, когда стоишь в храме перед иконостасом. Идет служба, поет хор, и ему отвечает священник. А душа тиха и внимательна, и ей хорошо в этом молчании. В молчании и тихом веянии ветра лучше слышна речь Бога.
И Бог так устроил мир, что, куда ни глянь, везде косвенное упоминание о Нем. Эти горизонты и звезды прокалывают, как игла, пленку, которой покрыт наш видимый мир, и что-то запредельно правильное и красивое струится в этот прокол. То, без чего нам жить нельзя.
Здравствуй, Рим! Я вернулся
– Куесто бас ва але катакомбы ли Присцилла? – спросил я у водителя римского автобуса.
– Си.
Я сел на переднее сиденье.
Больше всего я хотел видеть в Риме Колизей и катакомбы. Есть два места в мире, два магнитных полюса земли – Рим и Соловки. Там пролилось столько крови христиан, что сама земля стала святыней… На Соловках я был и примерно представлял, как можно умереть летней белой ночью на берегу Белого моря. Там небо, море и земля как изнанка жемчужной раковины. Там наступает очарованность голосом неба и мерцанием моря, и ты забываешь прошлую жизнь.
Не знаю, как умирать в Риме. Возможно, на миру и смерть красна. Когда ревет стадион, хорошо «сделать» его и сказать:
– Велик и славен христианский Бог!
И упиться ревом трибун как твоей и Христовой победой.
Я думал, что когда приду в Колизей, то увижу там в центре арены крест, подойду к нему, упаду на землю крестом, поцелую
– Не умею пролить кровь. Прими слезу вместо крови.
Но оказалось, что арена разрыта, и вместо песчаного поля там руины, уходящие на три этажа в землю. И встать там никак нельзя.
Зато крест есть при входе – большой, деревянный, а на нем прибита медная дощечка с «ласточкиными хвостами». Это римский знак раба-отпущенника.
Толпа напирает. Лечь некуда и неудобно. Я встал на колени. Жена и дочь застеснялись и отошли, и сделали вид, что не со мной пришли. Стою на коленях и пою пасхальное – а спина словно дымится. Думаю, мне в спину дышат и удивляются как варвару.
Напирает толпа, толкаются. Я оборачиваюсь… За мной стоит на коленях человек десять.
Я встал. И они встали и говорят:
– Данке!
Больше ничего интересного в Колизее не было.
Еду в катакомбы и думаю – может, там увижу подсказку, как люди из смерти умели извлечь радость. Вдруг в передние двери входит старик. Настоящий итальянский старик: длинное черное пальто, красный шарф, черный берет, из-под берета длинные серебряные волосы, а в руках огромная трость-зонт. Чисто персонаж Феллини!
Я уступаю место. Старик благосклонно наклоняет голову и манерно спрашивает:
– Инглиз?
– Но. Русо.
– Русо!!!!
На моей голове тоже черный берет. Парусиновая куртка и красный шарф. Как еще должен одеваться русский?
А старик как закричит на весь автобус:
– Синьори, ест русо!
Синьоры и синьориты глянули. Я растерялся.
Старик вскочил и взмахнул руками:
– Русия – мон амор!
Синьори улыбнулись, и я подумал, что переход из статуса инглиза в статус русо в два раза повысил мою котировку.
– Си дове? Вы куда едет?
– Катакомбы.
– Синьори!!! Квесто русо – христиано! Меракле!
Он вскочил и обнял меня. А что? Наша вера – единственная конвертируемая валюта.
– Я воевать Сталинград. Меня брал плен. На Урал. Ваши женщина христиане кормить нас. Они давал мне картошка. И я плакал. Они настоящие матроны. Они спасал нас. Они святые. Я молился. И они молился. Вы их внук. Я хочу вас целовать. Синьори! Русо христиано – гранде христиано!
Он говорил что-то минут пятнадцать, и я радовался. Христос обнимал нас сразу всех: и уральских баб, и итальянца, и меня.
Катакомбы – это те же Киевские пещеры, но по бокам не только святые, а и могилы обычных граждан Рима. Экскурсовод что-то говорит по-английски, которого я почти не знаю, говорит как в театре, прижимая руки к сердцу и обмирая. Вышли в огромную пещеру, а в ней крест. Спрашиваю даму:
– Можно помолиться?
– Ес.
Я встал на колени:
– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!
Оборачиваюсь, а пожилая пара немцев тоже стоит на коленях и поет. Я им: