Аденауэр. Отец новой Германии
Шрифт:
Для нейтрализации обвинений в сепаратизме он решился даже искать поддержку на международном уровне. Еще 3 апреля 1934 года бывший британский резидент в Кёльне Джулиан Пиггот отправил ему подготовленное по его просьбе и заверенное у нотариуса «заявление», в котором говорилось, что Аденауэр «никогда не обнаруживал ни малейшего интереса к сепаратистскому движению», оговорившись, впрочем, что он ничего не может сказать о периоде до своего прибытия в Кёльн и после отъезда оттуда (Пиггот был отозван в феврале 1925 года и не слышал антибританских высказываний бургомистра образца 1926 года, иначе он вряд ли, пожалуй, откликнулся бы на его просьбу о помощи).
В январе 1935 года Аденауэр добился
Свою энергию и чернила Аденауэр тратил зря: ничто не могло изменить отношения к нему официальных германских властей. Вставал вопрос, имело ли смысл дальнейшее пребывание в Берлине. Из письма, отправленного Гусей ее отцом 8 марта 1935 года, следует, что разговор о переезде шел уже давно. Фердинанд Цинссер задает вопрос: «Подыскали ли вы наконец новый дом?» Действительно, ранее Аденауэр обратился с просьбой к некоему Йозефу Гиссену, который некогда работал под его началом в качестве куратора паркового хозяйства Кёльна, найти для него подходящий участок в Рейнланде. Тот предложил несколько вариантов, и Конрад с Гусей с головой ушли в обследование различных деревушек с экзотическими названиями типа Штадтвальдгюртель или Плиттерсдорф, переговоры с хозяевами и т.д. Занятие было, видимо, весьма изматывающим, и супруги взяли себе несколько дней отдыха, которые провели в аббатстве Святого Креста в Херштелле.
То, что им было нужно, обнаружил средний сын Конрада от первого брака, Макс. Деревенька называлась Рен-дорф, она была расположена на правом берегу Рейна, южнее Бонна, у подножия Семигорья. Дом по адресу Ле-венбургерштрассе, 76, был, как сообщал усталый странник в письме Хейнеману от 30 марта 1935 года, «очень небольшой и скромный», но семью кое-как можно было разместить, а запрошенная цена оказалась вполне умеренной. Из дома был хороший вид на Рейн и отроги Эйфеля по другую сторону. Недостатками были ветхость и запущенность строений и интерьера, а также всепроникающая сырость.
Переезд из Берлина в Рендорф прошел в несколько приемов в апреле. Новые соседи приняли их дружелюбно. В письме Доре Пфердменгес от 5 мая 1935 года Аденауэр делится своими, радостными чувствами: «Чудесная весенняя пора возмещает нам горести прошедших месяцев. Мы вполне прилично устроились, ко многому нам еще нужно здесь привыкнуть, но мы на природе, и это нас вдохновляет». Главное — они надеялись, что здесь их больше уже никто не потревожит.
Но они сильно ошибались. Бдительное око полицейского государства не выпускало их из-под прицела. Спокойной жизни на новом месте им было отпущено всего ничего — где-то около трех месяцев.
ГЛАВА 3
«БОЛЬШЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ОПЕРАТИВНОГО ИНТЕРЕСА»
«Я хочу попытаться обрести в этой обители самого себя, мое религиозное «я», найти баланс между собой и миром»21
ОА мая 1935
257
признаков, указывающих на продолжение или возобновление им сепаратистской деятельности».
Аденауэр, естественно, был в полном неведении о таком внимании к его персоне со стороны тайной полиции и о том, какие формы оно принимало. Многое говорит за то, что, как раз будучи в Бабельсберге, он и не подозревал, что его письма просматриваются, зато на новом месте почему-то в это глубоко уверовал. Достаточно сказать, что из его писем, направляемых Доре Пфердменгес и другим адресатам из Рендорфа, полностью исчезли комментарии на политическую злобу дня. Вот, например, его письмо Гусей в Тюбинген, куда она отправилась в середине июня навестить родителей: немного о детях, о том, как его навестили Шмитт-маны и какая у них хорошая машина, о том, как цветут виноградники, пожелания хорошо отдохнуть — и все.
Однако порой обычная осторожность ему изменяла, и тогда это влекло за собой роковые последствия. Так случилось 8 июля 1935 года, когда в Рендорфе отмечали ире-стольный праздник, или, по-местному, кирмес. Праздновали так, как это было принято испокон веков: с крестными ходами, хоругвями, оркестрами, песнями, плясками и, увы, неумеренным потреблением горячительных напитков. Частью праздника был торжественный парад сводного оркестра местного «Союза молодых стрелков» и местной пожарной бригады, тамбурмажор при этом выделывал всякие трюки с национальным флагом. Члены оркестра обычно обходили подряд все дворы, выстраиваясь полукругом перед калиткой .каждого очередного владения и исполняя свой номер, за что хозяин должен был одарить их мелочью и поднести по чарке.
Надо сказать, перед праздником Аденауэра специально спросили, не будет ли он против, если оркестр отыграет традиционный марш и перед его домом. Хозяин колебался, но в конце концов согласился ради детей, у которых в Рендорфе развлечений почти не было. Все прошло бы, возможно, без особых осложнений, если бы оркестранты не выбрали для исполнения «Баденвейлерский марш». Для нескольких присутствовавших при сем нацистских фанатиков из соседнего Хоннефа это показалось неслыханным святотатством: по их логике играть, да еще в полупьяном виде любимое произведение фюрера перед каким-то изгоем означало одновременно возвысить последнего и унизить «отца нации».
Свое возмущение они поспешили довести до сведения зигбургского крейслейтера НСДАП. Посыпалась масса самых диких обвинений: оркестранты, все два десятка «стрелков» и пожарников, — это подпольная антинацистская группа, все представление — политическая демонстрация, сопровождавшаяся надругательством над государственным флагом и над благородной мелодией (качество исполнения и верно оставляло желать лучшего), а виновник «провокации» — не кто иной, как Аденауэр, который организовал все, подкупив оркестрантов «80 марками и сотней бутылок вина». Крейс-лейтер потребовал немедленного отчета от бургомистра Бад-Хоннефа.