Аденауэр. Отец новой Германии
Шрифт:
Помимо боли утраты, у него были и другие причины для тяжких раздумий. При всей глубине его скорби после смерти первой жены тогда у него была перспектива вновь обрести и подругу жизни, и нормальную семью, что вскоре и стало реальностью. Теперь такой перспективы по понятным причинам не было и не могло быть. Предстояло как-то адаптироваться к мысли о том, что ему придется доживать свой век в одиночестве. Более того, его, вероятно, преследовало и определенное чувство вины за то, что он не смог уделить достаточно времени умирающей супруге, а возможно, и за то, что недоглядел за ней, когда она, борясь со своей депрессией, явно превысила допустимую дозу приема транквилизаторов.
С последним комплексом наш герой справился, во всяком случае, достаточно легко: он смог убедить себя, что болезнь Гусей началась еще тогда, когда она попала
Как и после смерти Эммы, вдовец стал уделять особое, подчеркнутое внимание дому, детям. Вновь возобновились совместные семейные трапезы в Рендорфе, однако обстановка их стала иной. Во время войны домочадцы привыкли к образу мягкого, внимательного и добродушного патриарха — «дедушки». Теперь им пришлось привыкать к совсем другой манере его поведения — холодновато-жесткой. Как писала впоследствии его невестка Лола, которая не без основания могла считать себя его любимицей, «если кому-то удавалось избежать уколов его сарказма, он мог считать, что ему на этот раз крупно повезло». Главу семейства теперь уже невозможно было представить себе в заплатанных штанах и дырявой соломенной шляпе; строгий темный костюм, длинное пальто, высокая шляпа — таков был теперь его обычный наряд. Неудивительно, что семейные застолья больше напоминали заседания кабинета министров.
К нему вернулись многие из тех качеств, которые были характерны для него в период деятельности в качестве кёльнского бургомистра. Вернулась агрессивность в ведении политической дискуссии — вернулась в новом качестве, на несколько регистров выше. То, что раньше было едкой иронией, превратилось в злобные инвективы, порой граничащие с вульгарностью. Личные атаки на оппонентов приобрели черты вендетты, притом не без применения грязных приемов политического оговора. К примеру, он распустил слух, будто его коллега по партии Якоб Кайзер поддерживает какие-то тайные контакты с сотрудниками советской военной администрации и вдобавок еще с бывшими генералами вермахта. Этого было достаточно, чтобы подорвать авторитет соперника как солидного и заслуживающего доверия политика, что Аденауэру и требовалось. В общем, можно сказать, что он не только усвоил правила политической игры, но и был готов играть вообще без правил.
Того же, что и от своих политических союзников — полного и абсолютного подчинения, — Аденауэр отныне требовал и от членов своей семьи. Неудивительно, что та же Лола констатировала, говоря о времени 1947—1948 годов: «Мой свекор стал совсем другим по сравнению с тем человеком, которого я знала когда-то, когда впервые с ним познакомилась». Его новым любимцем стал Пауль, и понятно почему: он от природы был из детей самым мягким по характеру, готовился принять сан, а с ним обеты безбрачия, бедности и терпения; последнее особенно было необходимо для любого, кто общался с «новым» Аденауэром, а для него, в свою очередь, это качество сына — способность безропотно сносить его агрессивные выходки — было, по-видимому, особенно ценным.
Не в оправдание нового стиля поведения нашего героя, но по крайней мере в качестве объяснения причин его возникновения можно привести то соображение, что события как на международном, так и на внутригерманском уровне развивались в то время с такой головокружительной быстротой, что от любого политика требовалась гигантская мобилизация интеллектуальной и нервной энергии, чтобы удержаться на гребне волны, не рухнуть вниз и не оказаться в конечном счете в мусорной яме истории. За штутгартской речью Бирнса последовала в марте 1947 года «доктрина Трумэна», с которой в международный лексикон вошло понятие «сдерживания», затем в июне, о чем уже говорилось, — «план Маршалла». Мир все более оказывался в тисках блоковой конфронтации.
Это соответствующим образом
В июне 1947 года во Франкфурте-на-Майне состоялось первое заседание Экономического совета Бизонии. Впервые за четырнадцать лет публика увидела поднятый по этому случаю черно-красно-золотой флаг германской республики; правда, провисел он недолго: американцы распорядились его снять, чтобы ни у кого не создалось впечатления, что оккупация заканчивается и немцы начинают восстанавливать свой суверенитет хотя бы в символической форме. Более исторически значимым событием этого заседания было решение фракции СДПГ отвергнуть коалицию с ХДС/ХСС и уйти в оппозицию. Не меньшую роль сыграло и принятие советом так называемых ие-реходных законоположений, согласно которым суверенитет земель ограничивался в пользу будущего федерального центра. Каким будет этот центр и какой будет федерация, оставалось неясным, но, по существу, это был уже шаг к суверенитету, по крайней мере в теории; важно, что оккупационные власти в отличие от истории с флагом на этот раз решили не возражать.
Самым острым политическим вопросом в Бизонии был в то время демонтаж промышленных предприятий. В октябре 1947 года обнародовали англо-американскую программу ликвидации военных заводов, к числу которых были отнесены не только те, которые изначально предназначались для производства вооружений, но и те, которые, не являясь таковыми, были в свое время переведены на выпуск военной продукции или выполняли военные заказы. Особенно сильно эта программа затронула предприятия британской зоны. Аденауэр оказался в числе самых активных ее противников. Учитывая то, что продуктов питания ио-прежнему не хватало, а индекс промышленного производства едва превышал треть от довоенного, демонтаж мог только обострить ситуацию. Сомнения по поводу разумности этой программы испытывали и в Лондоне; не кто иной, как лорд Пакенхэм, член кабинета, ответственный за германские дела, признавался задним числом в том, что в данной связи пережил «глубокий внутренний конфликт». Логика, которую использовал Аденауэр, была внешне безупречной: нельзя говорить об экономическом восстановлении Европы, которое предусматривалось «планом Маршалла», и одновременно взрывать немецкие заводы — одно исключает другое.
Наконец в феврале 1948 года, как раз когда болезнь Гусей вступила в критическую фазу, произошло событие, приковавшее к себе внимание всего мира (и, очевидно, заставившее Аденауэра на какое-то время если не забыть об умиравшей супруге, то, во всяком случае, как-то отодвинуть на задний план мысли о ней): коммунисты захватили власть в Чехословакии. А потом пошло-ноехало: последовало заключение договоров о «дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи» между Советским Союзом и странами Восточной Европы; в марте советский представитель в Союзном контрольном совете маршал Соколовский («Соко», как несколько фамильярно именовали его между собой западные члены совета) демонстративно покинул его заседание, и совет фактически прекратил свое существование; в апреле советский истребитель «Як» врезался в английский самолет с пассажирами, когда тот заходил на посадку в западноберлинском аэропорту Гатов; обе стороны обменялись но этому поводу жесткими нотами протеста. Траектория отношений между Советами и западными оккупационными властями в Германии пошла резко — почти вертикально — вниз, к нулевой отметке. Ситуация приняла непредсказуемо опасный характер.