Аденауэр. Отец новой Германии
Шрифт:
Она еще более обострилась, когда в Лондоне собралась очередная конференция по германскому вопросу, на которую демонстративно не был приглашен Советский Союз, незадолго до этого отказавшийся принять помощь по «плану Маршалла». Советы, естественно, восприняли свое исключение из круга стран, которые должны были определить будущее Германии, как провокацию — уход Соколовского с заседания контрольного совета как раз и был на нее ответом, который, в свою очередь, лишь усилил решимость Запада идти своим путем. Генерал Робертсон, ставший к тому времени из заместителей военным губернатором британской зоны (ранее этот пост номинально занимал маршал Шолто Дуглас), выступая 7 апреля в ландтаге земли Северный Рейн-Вестфалия, выразился с военной прямотой: «Вы должны идти вперед и обустраивать ту часть
В это время на сцене появилась новая фигура, которой было суждено привлечь к себе внимание политиков — но крайней мере тех из них, которые интересовались экономикой, — Людвиг Эрхард. Поначалу его мало кто знал, и его взлет стал в известной мере делом случая. Первым директором Экономического совета Бизонии был представитель баварского ХСС Йоханнес Землер; наличие солидной партийной поддержки не спасло его, однако, от гнева американцев: он осмелился покритиковать их за то, что в качестве продовольственной помощи они поставляют кукурузу, которая в довоенной Германии шла в основном на корм домашней птице, притом требуя оплаты в твердой валюте. Особенно задело оккупантов замечание Землера насчет того, что уж если приходится принимать то, что дают, и платить столько, сколько требуют, то совсем лишнее рассыпаться в благодарностях таким благодетелям. Американский губернатор, генерал Льюшес Клей, немедленно уволил строптивца.
Аденауэр хотел было продвинуть на освободившееся место некоего Германа Пюндера, личность весьма бесцветную, а потому и неопасную. В дело вступил Пфердменгес, попытавшийся организовать кампанию в пользу Пюндера, но из этого ничего не вышло. Американцы предпочитали того, кого они знали, — Эрхарда. С их точки зрения, эта кандидатура имела ряд явных преимуществ. При нацистах он, уроженец Франконии, никак не «засветился», во время войны руководил в Нюрнберге каким-то институтом, о котором мало кто что знал, кроме того, что там вроде бы изучались долгосрочные экономические проблемы города. Он лично сочинил довольно скучный труд на тему военных долгов и экономической политики в побежденной стране. С апреля 1945-го до января 1947 года работал в органах временного самоуправления в Баварии, ничем себя особенно не проявив, а потом перешел на преподавательскую работу в Мюнхенский университет. Казалось бы, никаких особо благоприятных предпосылок для успешной политической карьеры.
Однако, очевидно, его идеи были для американцев достаточно привлекательными, и в октябре 1947 года «почетный профессор» Мюнхенского университета неожиданно оказывается в кресле руководителя «специального бюро по вопросам валюты и кредитов», созданного при Экономическом совете Бизонии. Истинное предназначение этого «бюро» держалось в строжайшем секрете: речь шла о подготовке денежной реформы в западных зонах. Эрхард с этой миссией успешно справился. Пятьсот тонн новых «дейчмарок», отпечатанных в США, были благополучно доставлены во Франкфурт, и 20 июня 1948 года новая марка стала единственным платежным средством в трех западных зонах, а позднее и в Западном Берлине.
Одновременно Эрхард, даже не проконсультировавшись с военными губернаторами союзников, своим единоличным актом отменил контроль над ценами. Клей пытался образумить авантюриста, заявив ему: «Мои советники говорят, что то, что вы сделали, страшная ошибка». Эрхард и не подумал отступать. «Господин генерал, не обращайте на них внимания. Мои советники говорят то же самое» — этот его остроумный ответ американскому проконсулу вошел в историю.
Аденауэр не сыграл какой-либо значительной роли в событиях, связанных с денежной реформой. Он был не очень сведущ в экономических расчетах и понимал свою слабость в этой области. Понял он и другое: импозантный Эрхард с его вечной сигарой будет для него идеальным партнером в качестве министра экономики, он возьмет на себя большую часть проблем, относящихся к внутренней политике, и даст ему, Аденауэру, возможность полностью сосредоточиться на международных делах.
Первой серьезной акцией Аденауэра на международной арене, если не считать нескольких случайных бесед с христианскими политиками из других европейских стран и интрижек с французами по поводу проекта «Рейнского государства» (мы упоминали о них выше), было его участие в Гаагском конгрессе движения за «единую Европу», который состоялся в начале мая 1948 года и на котором он возглавлял делегацию ХДС. Форум был достаточно масштабный: свыше восьмисот участников, из одной Великобритании делегация в сто сорок человек во главе с Уинстоном Черчиллем и с участием таких видных политиков, как Антони Иден и Гарольд Макмиллан; творческую интеллигенцию представляли дирижер Адриан Баулт и поэт Джон Мейсфилд. Из Бельгии приехал Поль-Анри Сиаак, из Франции — Леон Блюм и Эдуард Эррио, из Италии — Альчидо де Гасиери. Словом, аудитория была солидная.
Конгресс открылся вступительной речью Черчилля — длинной, прочувствованной, полной, естественно, всяких красивых фраз о единстве Европы. Он особо упомянул о присутствии представителей от Германии и приветствовал их в теплых выражениях. О сути германской проблемы он сказал ясно и четко: она состоит в том, чтобы «вдохнуть жизнь в экономику Германии и возродить прежнюю славу немецкой расы, не допуская в то же время восстановления ее военной мощи, которая стала бы новой угрозой соседям, у которых, как и всех нас, еще не зарубцевались раны от ее применения в прошлом». Черчилль удостоил Аденауэра личной аудиенции. Тот оценил этот жест по достоинству.
Фундаментального перелома в представлениях Аденауэра о Черчилле, разумеется, не произошло: он хорошо помнил высказывание британского экс-премьера о немцах: они «или лижут вам пятки, или хватают за горло». Тем не менее после окончания аудиенции он попросил лорда Пакенхэма, который также присутствовал на ней, передать свою «глубокую благодарность» Черчиллю и его сподвижникам, добавив: «Мы были узниками Гитлера, и, если бы не господин Черчилль, нас бы сейчас давно уже не было в живых». На вопрос Пакенхэма, почему он сам не сказал этого прямо во время беседы, Аденауэр ответил с достоинством: «Сейчас моя нация унижена, и если в такой момент говорить принародно о таких вещах, то это будет выглядеть мелким подхалимажем, попыткой подлизаться к победителю, что не в интересах моей страны». Так что «лизать пятки» наш герой не захотел. Более того, в письме старому знакомому еще по двадцатым годам, Сильвербергу, он отозвался о своем английском собеседнике довольно сдержанно: «Черчилль произвел на меня неплохое впечатление. Но он уже очень стар». Между прочим, Черчиллю было тогда семьдесят три года, а самому Аденауэру — «всего-навсего» семьдесят два — гигантская разница, конечно!
В целом Аденауэр имел все основания быть довольным результатами Гаагского конгресса, о чем он и сообщил на очередном заседании правления ХДС британской зоны. Он, в частности, выразил полное согласие с тезисом о том, что будущее Германии — в европейской федерации. В ней, по его словам, — «спасение для Европы, спасение для Германии». Вполне удовлетворял его и принцип наднациональности, согласно которому, говоря словами Гаагской декларации, «европейские нации должны передать в общее распоряжение некоторые из своих суверенных прав с тем, чтобы обеспечить осуществление необходимых совместных действий в сфере экономики и политики».
К этому времени у Аденауэра улучшились отношения с английскими оккупационными властями — по крайней мере в личном плане. С Робертсоном они приняли даже сердечный характер и позднее переросли в нечто близкое к настоящей дружбе. Аденауэр симпатизировал также лорду Пакенхэму — тот тоже был католик, как и он, и этот фактор играл немаловажную роль в достаточно теплых чувствах, которые они испытывали друг к другу. Когда Пакенхэм в конце мая 1948 года, получив новое назначение, покидал Германию, Аденауэр удостоил его даже приглашения на чашку чая в свой рендорфский дом. Тем не менее перемены были относительными, взаимные подозрения оставались.