Адмирал Ее Величества России
Шрифт:
Опасность миновалась, офицеры вышли из блиндажа, на мгновенье прерванный разговор стал продолжаться; о бомбе и помину не было. Кончив дело на 3-м бастионе, Нахимов поехал дальше на своей маленькой серенькой лошадке. На Малаховом кургане он долго наблюдал в трубу неприятельские работы, резко отличаясь от других черным цветом своего сюртука и золотыми эполетами, – костюм, который мы все, кроме Нахимова, давно променяли на солдатские шинели.
Кто-то из людей решился напомнить ему о грозящей ему опасности, он отвечал: «Это дело случая!» Но вслед за произнесенными словами он был уже смертельно ранен.
Да, смерть Нахимова, как будто весть о проигранном сражении,
Вечер [1 июля]
Сию минуту воротился с церемонии истинно печальной – с похорон Нахимова. Да, несколько минут как мы похоронили славу Черноморского флота.
Боцман, старик почтенного вида, вез меня с Графской. Мы разговорились с ним о случившемся. «Эх, ваше благородие, – отвечал он мне, – если б у покойного вначале руки не были связаны, не то бы было!» – «А что ж, например?» – «Да вот что: он с флотом беспременно вышел бы в море тогда, как они шли выгружать войска в Евпаторию! Тогда они были загружены, они не могли бы действовать как следует, а мы-то налегке, мы бы их и прихлопнули. Им тогда не то войска высаживать, не то в бой вступать!»
– «Послушай, старинушка, подумай только, что у них конвой, верно, был, всегда готовый к бою, да и то сообрази, в драку вступить легко сказать, а ведь их по десяти корабликов, я чай, на наш один пришлось бы, да еще наши-то парусные, неповоротливые, нашим-то все приходится плясать по дудке ветра, а те паровые, так они бы нам такого чесу задали, что и Севастополя некому было бы защищать и бухту нечем было бы запрудить».
– «Может быть, ваше благородие, слова нет, может, мы и погибли бы и флот погиб бы, да разве он теперь не погиб, а тогда, по крайности, знали бы, каков он есть Черноморский-то флот! Да и мы знали бы, как погибнуть! Не то, что тут в хате лежишь аль сидишь, а тебя, гляди, ежеминутно норовит или бомба разорвать, или ядро пришибить; там бы сцепился с любым корабликом, который погрузнее, да и поднялся бы с ним на воздух!»
Быть может, эта идея так дерзка и безрассудна, что она никогда не приходила в голову Нахимову, но она, высказанная простым человеком, показывает то значение, какое придают моряки своему Нахимову.
Приехав утром на Графскую, я еще застал прах Нахимова в его скромном домике; он лежал в углу небольшой комнаты; моряки составляли почетный караул; три флага приосенили славный прах, четвертый, тот, который развевался на корабле «Императрица Мария» в славный Синопский день, прикрывал знаменитого покойника. Этот флаг, изорванный в битвах, изъеденный временем, был почетнейшим покровом Нахимову.
На столах лежали ордена; со стены смотрел на боевой катафалк единственный в комнате портрет – Лазарева. Медленно, внятно у гроба читал поп, в углу Берг рисовал простую, но полную глубокого значения картину гроба, к которому теснились для последнего прощания любезная покойному его семья – моряки, тут же теснились офицеры и солдаты всех родов оружия и ведомств, каждый, кто был только свободен от службы, спешил в последний раз поклониться Нахимову.
Модлинский батальон и моряки были уже построены с артиллериею. Не волновались обвитые траурным крепом знамена. Суровы казались лица присутствующих. Но вот выносят покойного. Загремел полный поход. Корабли приспустили флаги до половины мачт; корабль «Великий князь Константин» стал салютовать. Гроб героя Синопского несли главнокомандующий – он плакал, граф Сакен, генерал-адъютант Коцебу и толпа генералов и адмиралов.
Величественно было это безмолвное шествие в церковь посреди двух рядов солдат
…Я писал вам в прошлом письме о смерти П. С. Нахимова, а теперь скажу, как его хоронили. Он умер на Северной стороне, в беспамятстве, и его в тот же день перевезли в город на квартиру. Когда тело везли мимо флота, то он приспускал свои флаги до половины; этим у нас отдается честь покойнику. Пока он лежал на квартире, то над его телом читали постоянно монахи в полном облачении, по собственному их желанию. В параде участвовали сводный флотский батальон, один армейский при шести полевых орудиях.
Панихиду в церкви служили 14 священников, из коих большая часть синопских монахов. Потом все матросы, бывшие на параде, прощались с покойником, почему и продолжалась церемония долго. При опускании тела из этих батальонов и орудий сделаны были залпы, а когда тело покойного выносили из дома в церковь, то тогда наши корабли приспускали флаги и салютовали тем числом выстрелов, какое ему полагалось при жизни.
Жаль было расстаться с ним, друзья мои! Тем более, что в военное время он у всех у нас был в мыслях постоянно, как единственная наша надежда и опора. На его похоронах мы увиделись друг с другом и встретились после долгой разлуки; меня многие считали из наших офицеров убитым во время приступа на Камчатский редут и чрезвычайно удивились, видя меня целым и невредимым. Нахимова положили вместе с тремя его товарищами: Лазаревым, Корниловым и Истоминым. В короткое время мы лишились наших самых славных адмиралов, украшавших собой русский флот. Тоска страшная…
28-го числа июня покойный адмирал, г. Фельдгаузен и я поехали на 3-е и 4-е отделения (ибо там была бомбардировка); не доезжая еще до доковой стены, покойный адмирал послал г. Фельдгаузена к г. Воеводскому оказать, чтобы он приказом назначил лейтенанта Янушевского на 3-й бастион (потому что в этот день командиру 3-го бастиона лейтенанту Викорсту оторвало ногу и бастион остался без командира) и чтобы он сам остался дома и не приезжал обратно.
Оставшись вдвоем, мы поехали сперва на 3-е отделение, начиная с батареи г. Никонова, потом зашли в блиндаж к А. И. Панфилову, напились у него лимонаду и отправились с ним же на 3-й бастион; осмотревши его и остальную часть 3-го отделения окончательно – конечно, я уж и не говорю, под самым страшным огнем, – мы сели на коней и распрощались с А. И. Панфиловым и с офицерами вообще; мы поехали шагом на 4-е отделение в сопровождении, можно сказать, прицельных бомб, ядер и пуль на всем пути: Господь нас миловал, ничто не смело по его воле нас тронуть.