Адмирал Ушаков ("Боярин Российского флота")
Шрифт:
— Есть государев указ о вольных хлебопашцах, — сказал Ушаков. — Сему указу я следую. Кто из крестьян моих воли желает, тем отказа от меня нету.
Ушакову показалось, что при этих его словах Титов даже заскрежетал зубами. Сказал с вызовом:
— Худое сие дело, ваше превосходительство. Правда, — не без ехидства продолжал он, взявшись за стакан с вином, — мужиков у вас меньше, чем у меня зубов, а все ж пример, другим помещикам укор, крестьянам зацепка. Узнают о сем в других деревнях, недовольство
— Зачем же до недовольства доводить? Сей указ все могут в дело взять.
— Читали мы тот указ, только мы не нашли там того, чтобы крестьян освободить. Да сего худого дела сам Господь Бог не допустит. Мыслимо ли воля! И государь сего не допустит. Государству Российскому надежнее, чтобы крестьяне оставались в прежнем своем бытии.
Ушаков чувствовал, что спорить с этим человеком совершенно бесполезно, и промолчал. Его молчание, однако, только воодушевило Титова, и он продолжал с еще большей горячностью:
— Разорение полное — вот что стоит за вашим словом «воля». Сами рассудите. Положим, дадим волю крестьянам своим, а куда им без земли? К другому помещику, а от того к третьему?.. Вот и будут метаться от одного к другому, а помещики уже не свезут на рынок столько хлеба, сколько сейчас вывозят. На казну лягут сплошные убытки, потому как убавится сбор податей.
— Я крестьян своих отпускаю с землей, потому как знаю, что иначе нельзя, — сказал Ушаков. — В святом Евангелии говорится: не будьте рабы человекам… Человек должен быть свободным.
— Как это свободным? — даже испугался Титов. — Позвольте, сударь, Евангелие мы тоже читаем, там ничего такого не сказано… Им только дай свободу — сразу же пьянствовать начнут да злодействовать.
Стаканы с вином все еще оставались нетронутыми. Ударившись в рассуждения о пользе крепостного бытия крестьян, Титов забыл об угощении. Он продолжал говорить. Но Ушаков его больше уже не слушал, ждал момента, чтобы можно было сказать ему о жалобе мужиков, попросить за них, этих несчастных людей. Наконец речь хозяина подошла к концу, и Ушаков решил, что наступило его время.
— Возможно, в чем-то вы и правы… Но я приехал не за тем, чтобы спорить. Я приехал просить за ваших крестьян.
Губы Титова скривились в усмешке:
— Жаловаться, что ли, ходили?
— Сделайте им облегчение. Непосильны им стали поборы…
Титов не дал ему продолжать, перебил резко:
— Вы, сударь, наших мужиков не знаете, они побогаче ваших, алексеевских, живут. А то, что берем у них столько, сколько воле нашей угодно, на то права имеем, права дворянина, дарованные нам Богом и государями российскими.
В эту минуту в комнату вошла сама хозяйка, дородная, но легкая на ногах, а за нею появились две девки с подносами, на которых дымились горячие блюда. Титов представил супруге своего гостя. Та сделала
— Не побрезгуйте, батюшка, кушайте на здоровье. Огурчиков попробуйте. Лучше наших огурчиков во всей округе не сыщете. В Москву возим, так там берут нарасхват. Коли попробуете, сами похвалите.
"Игумен был прав, — думал Ушаков, слушая ее певучий голос, — не надо было сюда ездить…"
Он не стал возобновлять прерванный разговор о притеснениях крестьян, понял: бесполезно, — с трудом дождался конца обеда, попрощался сдержанно и уехал.
* * *
Портрет Ушакова отец Филарет писал на холсте масляными красками. Место для работы было выбрано на берегу Мокши — тихое, защищенное с двух сторон высокими непролазными кустами. Игумен решил изобразить отставного адмирала сидящим на стуле таким образом, чтобы сбоку от него видны были зеркальная гладь Мокши и величественные строения Санаксарского монастыря. Ушаков позировал ему в адмиральском мундире, при всех своих орденах.
О своей поездке к помещику Титову Ушаков игумену рассказывать не стал, да тот его о том и не спрашивал. Казалось, что он вообще забыл историю с аксельскими крестьянами. Но однажды, работая за мольбертом, он сообщил как бы между прочим:
— А те, что к вам приходили, так и не убереглись от гнева барина своего. Титов каким-то образом выведал, кто на него жаловался, вызвал к себе и прямо против дома своего устроил им порку. Сам их кнутом порол, и, говорят, нещадно. Двоих потом на дрогах пришлось домой везти, сами уже не могли идти.
Ушаков почувствовал, как у него загорелось лицо. В сообщении игумена было нечто, унижавшее его достоинство. Состояние было такое, словно вместе с крестьянами Титов высек и его тоже.
— Я ездил к нему, — чувствуя необходимость объясниться, сказал Ушаков. — Для этого человека не существует понятия о чести.
— Да, в этом я с вами согласен, — промолвил игумен. Он посмотрел на небо и стал складывать в сундучок кисти и краски: — На сегодня довольно, как бы дождь не закапал.
Уложив свои вещи, Филарет позвал монаха, сидевшего поодаль с удочкой, велел ему отнести сундучок с мольбертом в монастырь, а сам сел на землю рядом с Ушаковым.
Порывы ветра морщили водную гладь, возбуждали шорохи в зелени кустов. А на небе уже появились темные тучки. Погода портилась на глазах.
— Вам лучше бы не впутываться в это дело, — после долгого молчания сказал Филарет, думая о своем.
Ушакова взяло зло.
— Вы не впутываетесь, я не буду впутываться… Кому же тогда на зло сие указывать?
— Бунтом правды не добьетесь. Покойный дядюшка ваш бунтовал, да в темницу угодил.
— А вы темницы боитесь… — с сарказмом заметил Ушаков.