Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
Внезапно Самуил, не спускавший глаз с новобрачного, заметил, что тот побледнел.
Он бросился к нему:
– Что с тобой?
– Ничего, – сказал Юлиус, чувствуя, что его шатает. – Слабость. Но это уже проходит.
– Пойдем-ка, – сказал Самуил.
И, повернувшись к присутствующим, он прибавил:
– Вы позволите, не правда ли? Госпожа графиня фон Эбербах побудет здесь, чтобы оказать вам почетный прием. А господину графу необходимо ненадолго остаться одному. Он сейчас же вернется.
– Сейчас же, –
И, опершись на руку Самуила, он направился с ним в свой кабинет.
В ту минуту, когда они переступали порог, Самуил обернулся и устремил на Фредерику загадочный взгляд.
Была в этом взгляде странная, дикая смесь удрученного ожесточения и страсти. Можно было подумать, что он старается запечатлеть в своей памяти живые черты этой божественной красавицы, чтобы почерпнуть в том силы для исполнения какого-то ужасного замысла.
Бросив через плечо этот последний взгляд, он торопливо повлек Юлиуса за собой.
Тех, кто в эти мгновения обратили внимание на его лицо, потрясло его выражение. Перед ними были больной и врач, но бледнее из двоих был вовсе не больной.
Войдя к себе в кабинет, Юлиус рухнул в кресло.
– Ты этого хотел! – произнес Самуил с мрачным видом.
– Чего я хотел? – умирающим голосом спросил Юлиус.
– Я тебя предупреждал, что всякое волнение в твоем случае губительно. Я исполнил свой долг. Ты меня не послушался, тем хуже для тебя.
– В чем не послушался? – спросил Юлиус.
– Во всем! – выкрикнул Самуил. – Ты сделал Фредерику своей женой, чтобы иметь право завещать ей свое состояние. Речь шла о формальности, а ты так распалился. Что ж, умирай теперь! Ты этого хотел.
Произнося эти слова, он резким движением, как в лихорадке, схватил стакан и плеснул в него воды.
Потом он достал из кармана крошечную склянку, уронил из нее в стакан капли две или три и стал размешивать все это золоченой серебряной ложечкой.
– Посмотри на себя в зеркало, – сказал он Юлиусу. – Видишь, ты бледен как мертвец.
– Ты, что мне это говоришь, тоже не очень-то румян, – усмехнулся Юлиус, заметив страшную бледность Самуила. – Чем меня бранить, лучше бы вылечил. Дай-ка мне этот стакан, ты так его взбалтываешь, что можешь разбить.
Действительно, рука Самуила тряслась и ложечка с силой ударялась о стенки стакана.
– Еще не время, – сказал Самуил, – эта микстура должна настаиваться минуты четыре-пять.
И он поставил стакан на стол.
– Вылечить тебя, – продолжал он, помолчав, резким, придушенным голосом. – Это легко сказать. Ты мог бы сам вылечиться, это зависело от тебя, и я указывал тебе средство: умиротворение духа во имя исцеления плоти. Надо было меня послушать, и ты мог бы жить.
– Я никогда тебя таким не видел, – сказал Юлиус, удивленно разглядывая его.
Самуил потер себе лоб. По нему катились капли холодного пота. Он пожал
«Ну же! Да что я, ребенок?!»
Но он мог сколько угодно храбриться, ругать себя, презирать – обычное хладнокровие не возвращалось к нему.
Однако, сделав над собой огромное усилие, он, похоже, принял бесповоротное решение.
– Снадобье почти готово, – произнес он.
И взял со стола стакан.
Юлиус протянул руку:
– Ладно, давай, хотя мне уже лучше.
Но в то же мгновение, приподнимаясь с кресла, он заметил на полу письмо, которое сам же, садясь, смахнул со стола.
Глаза его заблестели.
– Что это за письмо? – оживился он.
Ему показалось, что на конверте почерк Лотарио.
Самуил поставил стакан обратно на стол, при всей своей наружной твердости радуясь этой непредвиденной задержке.
Юлиус поднял письмо.
Оно и в самом деле было от Лотарио.
– Оно, верно, пришло, когда мы были в храме, – сказал он. – Его принесли сюда, а меня в суматохе всей этой церемонии забыли известить.
Он с жадной торопливостью вскрыл письмо и погрузился в чтение. Но так же, как Лотарио в замке Эбербах, Юлиус, прочтя первые же строки, громко вскрикнул.
– Ну, что там еще? – спросил Самуил.
Юлиус не отвечал ни слова: отмахнулся и продолжал читать, пока не дошел до конца.
Кончив, он прижал руку к сердцу, колотившемуся так, что, казалось, не выдержит грудная клетка, и срывающимся голосом проговорил:
– Ах, мой бедный Самуил, боюсь, что твое сердечное снадобье мне куда нужнее, чем мы с тобой думали. Вот второй повод для волнения, и он стоит первого. Но на сей раз, – прибавил он с грустной усмешкой, – ты не станешь упрекать меня за то, что я нарочно распаляю себя.
– Да что такое пишет тебе Лотарио? – повторил Самуил.
– Читай, – промолвил Юлиус.
Самуил взял письмо.
– Одно лишь слово! – остановил его Юлиус. – Ты мне признался, и я благодарен тебе за это, что я болен смертельно, для меня нет надежды, я имею в виду – надежды прожить долгий срок. На мои настойчивые расспросы ты мне ответил, что я не выживу, мой недуг меня убьет, и мне не выкарабкаться. Самуил, ты и теперь уверен в этом?
– Не думаешь же ты, – жестко отвечал Самуил, – что твои сегодняшние безрассудства заставили меня изменить свое мнение?
– Хорошо, – вздохнул Юлиус. – Значит, по-твоему, я приговорен.
– Твое спасение было бы чудом.
– Благодарение Богу!
– Чему ты радуешься? – спросил Самуил в изумлении.
– Прочти это письмо, – ответил Юлиус.
И Самуил прочел:
«Берлин, 28 августа 1829 года.
Мои дорогой, любимый дядюшка!