Адъютант императрицы
Шрифт:
Оба офицера отличались крепким телосложением и большой физической силой; их лица выражали отвагу и решительность. Они были образцами тех служак, вся жизнь которых была посвящена выполнению долга, а помыслы и желания сообразовались со служебными предписаниями; они, казалось, предназначались исполнять роль колесиков в большом и сложном механизме, обеспечивая равномерность всего хода, будучи сами едва заметными в нем и не тяготясь, по–видимому, своим второстепенным значением.
— Я не понимаю, — сказал Улузьев, сдавая карты для новой игры, — почему комендант назначает так мало смен для дежурства. Бот уже прошла неделя, а мы все на том же посту и не
— Ну, — сказал Чекин, — служить — так служить; я не спрашиваю, почему так, а не иначе, и не забочусь о том, почему отдано то или иное приказание. Безусловно, и я в походе чувствовал бы себя лучше, но здесь, в этой мрачной крепости, вполне без разницы — расхаживать ли по узким дворам или сидеть взаперти. Сдавай карты! Еще три партии, и тогда я лягу спать; сегодня моя очередь ложиться первым.
— Иногда, — сказал Улузьев, сдавая карты, — мне приходит на мысль тот тайный приказ, который мы с тобой получили, и делается тяжело на душе. Я не испугался бы иметь дело с самим чертом, если бы того потребовала служба, но тот несчастный, потомок царской крови, в течение своей жизни претерпел так много в этой мрачной тюрьме, что мне будет не по себе, если придется исполнить ужасное предписание и убить его.
Чекин засмеялся.
— Как могут являться у тебя такие мысли? — воскликнул он. — Приказ гласит, что мы должны убить его лишь в том случае, если будет произведена попытка освободить его и у нас не будет других средств помешать этому. Эта предосторожность, ей–Богу, совершенно излишняя. Кто проникнет на этот одинокий остров, который даже шведы осаждали безуспешно? Но если бы даже случилось так, — добавил он, пожимая плечами, — то, кто знает, не оказали бы мы этому узнику благодеяния, освободив его от его беспросветного существования?
Он первый положил карту. Улузьев со вздохом сбросил свою, и игра началась.
Между тем Иоанн Антонович, очень близко придвинувшись к старому сержанту, сказал:
— Я в эти дни вспоминаю своего бедного отца, Вячеслав! Мне он приснился дважды… Я его помню очень хорошо, хотя уже долго сижу здесь и меня давно разлучили с ним эти разбойники. Он был так красив и смотрел так ласково на меня!.. Я был тогда ему едва по пояс, и отец рассказывал про Германию, откуда родом, и про моего прародителя, императора Иоанна Алексеевича… Я его любил гораздо больше, чем мать: она часто бранила меня, когда я резвился или спрашивал, почему я не смею ходить по зеленым лугам, которые виднелись вдали, через решетчатое окошко. Она смотрела на меня холодными, злыми глазами или начинала плакать и запрещала мне задавать такие вопросы. А отец был терпеливее — он учил меня, что существует Бог, назначающий каждому человеку судьбу, которую тот должен вести безропотно. И я повиновался бы этому, я вынес бы все, если бы мне позволили оставаться вместе с ним. Но этой разлуки, Вячеслав, я никогда, ей–Богу, не прощу им!
Он поднял кверху сжатые кулаки — и густая краска покрыла его лицо.
— Успокойтесь, батюшка, успокойтесь! — заговорил Вячеслав. — Ведь и это попущение Божье… Послано вам Господом Богом!.. Многим посылается еще более тяжелое испытание; и если вы покорно и мужественно подчинитесь воле Божьей, то Он может переменить вашу судьбу
— Это так и будет, Вячеслав, — сказал Иоанн Антонович, — ты это знаешь! Ведь тот благородный офицер обещал нам… После того он не приходил к нам, но я уверен, что он придет! Разве бы я увидел во сне отца, если бы мне не улыбалось счастье? Он наклонился ко мне, как это делал в детстве, и поцеловал меня в лоб, а его дорогие глаза смотрели на меня, как прежде. Когда я проснулся, то дал обещание, что мой отец будет сидеть рядом со мной на троне, если я буду императором, и все должны будут преклоняться перед ним. И я велю разыскать по всей России тех разбойников, которые разлучили меня с отцом, и надменных тюремщиков, которые мучили его… И тогда, Вячеслав, их кровь оросит землю на его глазах и их головы падут к его ногам!
— Батюшка, отец родной! — умолял Полозков, крестясь и с ужасом поглядывая на соседнюю комнату. — Не говорите таких слов! Молите Господа Бога, чтобы Он смилостивился над вами!.. И если Он действительно даст вам свободу, то будьте к вы ко всем милостивы, как и Он.
— Да, ко всем, — сказал Иоанн Антонович, скрежеща зубами, — но не к тюремщику моего отца и тем разбойникам, которые вырвали меня из его объятий.
Вячеслав затряс головой и протянул руки, как будто умоляя Небо не слышать этих ужасающих речей.
Иоанн Антонович лежал молча на подушках, и его рука, сжатая в кулак, повисла. Все громче становилось его дыхание, веки постепенно опускались; он, казалось, и засыпая продолжал видеть картины мести, которые так испугали старика Полозкова.
Внезапно он приподнялся.
Одновременно Улузьев и Чекин в соседней комнате прекратили игру и вскочили.
Послышался совсем близко ружейный выстрел, непосредственно за ним грянуло еще несколько выстрелов, и стали доноситься издали несвязные звуки.
— Что такое? — воскликнул Улузьев. — Стреляют в такой час?
Он и Чекин тотчас же надели свои гренадерские шапки, отвели курки пистолетов, лежавших в стороне на столе, и, взявшись за рукоятки шпаг, ожидали дальнейших событий.
Иоанн Антонович схватил за руку Вячеслава и шепотом сказал ему:
— Ты слышишь? Это идут мои освободители; Господь, карающий врагов, помоги им!
Некоторое время в обеих комнатах дарила глубокая тишина; лишь едва слышны были дыхание прислушивающихся и тихий молитвенный шепот старого Вячеслава Полозкова, упавшего на колени у постели Иоанна Антоновича.
Шум снаружи становился все резче, все ближе, и скоро можно было расслышать приглушенные и как бы издали доносившиеся возгласы:
— Да здравствует Иоанн Антонович, наш законный царь!
— Ты слышишь, Вячеслав, ты слышишь? — крикнул Иоанн Антонович. — Это они!.. Мне принадлежат теперь престол и власть; недаром приснился мне мой отец!
Вячеслав продолжал молиться.
Иоанн Антонович вскочил с кровати и стоял в одном нижнем белье посреди комнаты, вытянув вперед шею и расставив руки, причем его глаза светились лихорадочным блеском.
Вот раздался глухой гул слов, сказанных Мировичем в скважину замка.
— Ты слышишь, Чекин? — сказал Улузьев. — Ты смеялся, когда я говорил о нашем приказе, тяжелый час настал… Господи Боже, зачем я был назначен в этот корпус!
— Будешь ли ты колебаться, когда надо будет действовать? — спросил Чекин.
— Нет, — ответил Улузьев, — я верен долгу службы!
Еще раз раздались слова Мировича.
Иоанн Антонович бросился в переднюю. Испуганный Вячеслав вскочил и побежал за ним.