Афганистан. Гора Шабан
Шрифт:
«Ведь Максима потом нашли за своим рулём… И военный КАМАЗ, и его солдат-водитель… Они оба!.. Сгорели вместе…»
Вот поэтому… Выполнившего до конца свой интернациональный долг… Военного водителя рядового Улановского Максима Васильевича хоронили в цинковом гробу с закрашенным окошком… И все три дня, пока покойный СОЛДАТ находился в доме своих родителей… Перед тем, как навсегда лечь в сырую землю… Этот цинковый гроб продолжал оставаться закрытым…
Мне по-прежнему отчётливо помнилось всё то, о чём по нашему посёлку ходили слухи… Как почерневшая от горя Раиса Васильевна вместе с мужем Василь Петровичем попытались было вскрыть этот казённый
А потом… Болтали и такое… В последнюю ночь, то есть накануне самих похорон… Василий Петрович втайне от всех намеревался при помощи своих инструментов вскрыть цинковый гроб… Наверняка, чтобы самолично убедиться в том… Что это именно его сын Максим лежит мёртвым… Но на подозрительный стук сбежались военные и сразу же пресекли эту попытку…
На следующий день состоялись похороны… От своего родительского дома и до самой могилы гроб несли на руках… Проводить в последний путь погибшего солдата пришло почти всё население нашего Бустона. В длинной траурной процессии находились люди всех национальностей, проживавших в нашем посёлке… В общем скорбном потоке шли русские и узбеки, татары и таджики… Среди них были супруги Финкельштейны и дагестанец Гасанов… Шли все… потому что горе семьи Улановских стало всеобщим…
За всем этим мы молча наблюдали со своего школьного двора… Наш девятый класс также захотел было присоединиться к похоронной процессии… Как и мой восьмой… Да и десятый класс тоже… Однако оставшийся один на всю школу преподаватель физики воспрепятствовал нашему общему желанию… Он сказал нам, что мы не так одеты… И отправил нас по своим классам… Несмотря на большую перемену, которая закончилась раньше обычного…
А потом в нашу школу возвратились все учителя… Занятия продолжились… Хоть и в какой-то странной атмосфере… То ли напряжённости, то ли недосказанности…
И жизнь вроде бы пошла своим чередом… Но всё равно… По посёлку ходило столько всяких слухов и разговоров. Не только о погибшем Максиме и горе его семьи… Но и про далёкий Афганистан. Про коварных душман и наших солдат, воюющих друг против друга… Про официальные сообщения о нашей братской помощи афганскому народу… И о том, что будто бы происходило на самом деле… Что афганцы — это не такой уж и братский нам народ… Что они встречают наших военных не только цветами… А всё больше пулями, минами снарядами… И даже откровенной ненавистью… Хоть наши воины пришли им помогать…
Но более всего вспоминали Максима… Как он учился в школе, как хорошо рисовал… Ведь его отец Василий Петрович был не абы кем, а самым настоящим художником… Мы вспоминали то, как Улановский-младший добросовестно занимался не совсем привычным для себя делом, то есть сбором хлопка… Как он играл на бас-гитаре в нашем школьном ансамбле… И всё это время, пока я учился в школе и ходил в наш спортзал на «только-старшеклассницкие» дискотеки… У самой стенки стоял стул с прислонённой к нему бас-гитарой… Словно Максим отошёл за угол, чтобы перекурить… И вот-вот должен вернуться.
А
Испытание оказалось не из лёгких… Хоть моя мама и возмущалась столь повышенным вниманием своей бывшей, а ныне моей учительницы… Однако только дома… Идти к директору школы она и не собиралась… Мой отец молчал и изредка советовал готовиться к каждому занятию… Что я, в общем-то, и делал… Корпел над учебниками по правописанию и старательно зубрил очередные отрывки из поэм наших классиков… На каждом уроке либо декламировал целые куски литературных шедевров, либо дотошно объяснял всем присутствующим правила грамматики русского языка. Не всегда удачно, конечно же, но всё же… Весь мой класс теперь готовился к занятиям спустя рукава, тогда как мне приходилось вкалывать чуть ли не «по-чёрному»…
Шло время… Проходили занятия. Постепенно из моего дневника исчезли «двойки», а затем и «тройки»… Потом настала очередь и «четвёрок»… Хоть я и не успел исправить такую же отметку в табеле за третью четверть… Однако за весь восьмой год обучения мне поставили «отлично». Потому что эту «пятёрку» я заработал очень честно… Слишком трудно и крайне тяжело… Но всё-таки заслужил…
Затем наступила оттепель… Меня оставили в относительном покое… Ведь летом были трёхмесячные каникулы, а с третьего сентября и по 25. декабря мы собирали хлопок… В общем, всё вернулось на свои места… Моё долгое мучение и не менее значимое терпение не прошли стороной… Вознаграждение состоялось в виде моей отличной успеваемости и, соответственно, учительской благосклонности…
По прошествии почти года, что не могло ей не помочь… Ведь время — это какой-никакой, но всё-таки лекарь… Наша учительница Раиса Васильевна оттаяла и сердцем, и душой. Ежедневные занятия стали проходить в привычной дружественной атмосфере. Возобновились и репетиции школьных спектаклей… Где меня уже не забывали в ином аспекте… Если в прошлом, то есть в Гоголевском «Ревизоре» я играл какого-то заштатного чиновника… То теперь мне доверили роль свободолюбивого борца Данко… Естественно, что и к этому амплуа я готовился не на шутку… Поэтому на спектакле не только мои реплики и монологи впечатлили зрителей… «Вырванное» из моей груди картонное сердце пылало на сцене самым натуральным образом… Рассыпая вокруг искры бенгальского огня…
«Да ещё так сильно!.. — усмехнулся я от столь приятных воспоминаний. — Что все мои попутчики, «как бар-раны!», так и остались на своих местах… Они-то думали, что будет две-три искорки… А «моё» сердце пылало и пылало… Пока не погасло… Но всё ещё дымилось, обжигая мне руку… Алюминиевая вставка тогда чуть было не расплавилась, но всё же выдержала… Сигнальный огонь, конечно же, держать гораздо удобнее… Но у нас же такого добра тогда не имелось. Вот и приходилось обходиться своими знаниями и кое-какими опытами… Экспериментами! А Раиса Васильевна тогда была очень довольна спектаклем… Что да, то да… Ведь потом мы всей нашей театральной труппой пошли пить чай в её кабинете… Довольные сами собой и ею лично…»