Афина Паллада
Шрифт:
Там, за горизонтом, знойная Киргизия, пики Памира, могила отца. Когда-нибудь он побывает там снова. А пока пошлет молчаливый привет с отарами Каспия, которые вечером покатятся на восток.
И он дождался вечера. Тысячи тонких ярлыг — лучей заката — поднял великий старец, брат пастуха Эльбруса. Покатился на восток. Саид медленно поехал назад, в степь. Вскоре хлестнул лошадь, помчался вихрем — к своей отаре.
Нареченная шихами грозным именем, Секки-Газават была украдена своим мужем, когда подошел срок — шестнадцать лет; она тогда училась в девятом классе. О готовящемся воровстве
С Хасаном они вместе ходили в школу. Частенько он списывал у нее трудные задачки. Оба в один день вступили в комсомол. Но представить себе Хасана своим мужем Секки не могла. Муж рисовался ей как некий герой из фильма — на коне, на машине. Намерение Хасана удивило ее до предела. Но предстоящее замужество волновало, как волнуют всякие значительные перемены в жизни.
В школьные годы ее часто охватывало волнение от прочитанных книг. Она всегда считала, что жизнь и книги — разные вещи. Но все-таки многое в книгах было близко, понятно и совпадало с жизнью. Теперь же, в замужестве, яркая, высокая жизнь героев книг казалась недоступной, как отвесная скала. Это где-то там, за горами, в новых городах, на стройках, в институтах, лабораториях. Этой жизнью можно любоваться тайком от свекрови час-другой, а потом чесать шерсть, кормить коз, варить обед и штопать прохудившееся белье.
Правда, она видела, что отвесные скалы преодолеваются спортсменами, и против воли мужа пошла работать в магазин.
Хасан, несмотря на молодость, любил жену болезненно страстной и немощной любовью старца, жаждущего своими охладелыми жилами юной крови. Цветущая, как кизиловый лес в мае, Секки жалела его за тихую, грустную улыбку, за младенческое личико и частые головокружения.
Он хорошо одевал ее, дарил драгоценности, водил в клуб, где затравленно озирался под огнем восхищенных взглядов молодых модных мужчин в сторону Секки. Вернувшись из клуба, ревниво допрашивал: отчего так смотрят на нее мужчины? Чистая, как горный родник, она и сама не знала отчего. «Наверно, я одеваюсь нарядно», — говорила она и потом одевалась скромнее. Он успокаивался, но жизнь в шумном ауле не нравилась ему. Тут сотни красивых молодых юношей. Пусть она верна ему, но юноши эти видят ее глаза, шею, руки — в душе он был за паранджу, которая прежде скрывала лица женщин на Востоке.
Да, она верна ему, но когда приехавший на каникулы студент объяснился ей в любви и она рассказала об этом Хасану, он готов был ее зарезать. Хасан понимал, что Секки не виновата, если ее полюбил кто-то. Но почему она с удовольствием рассказывала о студенте, хотя и смеялась над этим влюбленным?
И худенький, с детским личиком Хасан, утопая ночами в папиросном дыму, придумал: пойти чабановать, жить наедине с женой в глухой прекрасной степи, вдали от людей, городов, разврата. Он чувствовал себя точно злой горбун из сказки, нашедший крупный драгоценный камень.
Сохранить камень нелегко, сотни глаз прельщаются его гранями, сотни жадных рук протягиваются к нему.
Когда жена вернулась из аула, где была в гостях, он сказал ей о своем решении. Секки вспыхнула и, потупясь, молчала.
— Разве плохо будет? — уговаривал Хасан. — Вольная жизнь, большие заработки, свежая птица с охоты —
— Не надо, Хасан! — шепнула она с горячим стыдом, заливающим ее до ослабевших в истоме колен.
— Нет, сказал я! — стукнул детским кулачком Хасан.
— Как хочешь, — обмякла она, счастливая птица, у которой развязывают крылья.
— Поедем?
— Да! — горячо поцеловала она мужа, заливаемая алыми волнами предчувствия встречи с белокурым чабаном.
Хасан не мешкая стал собираться…
С утра отара обступала старшего чабана. Пока проводишь ее в степь, семь потов сойдет. И сразу тихо станет на кошаре под чистым, по-осеннему грустящим небом. Налетит ветерок, поиграет камышовыми метелками, сядет на бычий череп птица — и тишина, тишина, плывущая прозрачными волнами во все стороны света. Саида ожидают другие дела, но в этот короткий миг передышки нет-нет да и забьется сердце, вспомнится кизиловый денек, стол под дикой яблоней и сиреневые глаза.
Саид страстно набрасывался на работу, стараясь забыться, потому что чувствовал себя преступником. Ведь у него жена, дети.
Прежде он никогда не задумывался о любви. До женитьбы видел жену раза три, и она понравилась ему. Нашла ее мать Саида, сказала, что та хорошего рода, работящая, религиозная. У нее были крепкие икры, вечно влажные от работы руки, от кожи пахло укропом, молоком и приторными мазями. Частые и длительные отлучки копили в сердце Саида нежность к жене, и он не понимал женатых мужчин, ищущих легких удовольствий на стороне.
Теперь Саид думал, не стал ли и он похожим на тех мужчин? Чудесные глаза Секки преследовали его в степи, они стали родными, несли невыразимое чувство радости. Стыдно сказать: самостоятельный человек, знатный чабан, коммунист, семьянин, тайком от бригады стал сочинять в камышах стихи. Если строчки не получались, доставал из чабанской сумки затрепанный томик Лермонтова, и слова находились.
Светлым песчаным деньком он обедал один. Мухадин крутился рядом, хотелось и его посадить за стол, но тогда бы нарушалась воля курганных предков. Разият же ни в коем случае не сядет за один стол с мужчинами: воля шариата непреклонна. Внешне в арбичке нет ничего от старой аульной женщины. И кошарный, степной образ жизни не сделал ее замкнутой, подозрительной.
Арбичка — стряпуха, хозяйка у чабанов, платят ей как равному члену бригады. Она помогает и при осеменении маток, и на стрижке, берет и ярлыгу, участвует в сакмане. Разият приветлива, умна, одета, как русские молодые женщины. Но для Саида естественно, что она снимает с него сапоги, полушубок; мужа она, по шариату, за глаза не называет по имени, чтобы не привлечь чародейства, — только местоимениями. Комсомолка. Рукодельница. Одежду шьет себе сама. «В магазине все стиляжное, юбки узкие, как будто голая идешь!» Сейчас, подавая Саиду на стол, Разият сказала:
— Наши балкарцы приехали работать, на камыш их поставили, у Сладкого артезиана. Я их видела во Фрунзе, они дружили с нашими Боташевыми…
Алое пламя лизнуло чабана. Еле заставил себя проглотить кусок. Для вида потоптался в конюшне и, чуть отдышавшись, птицей махнул к артезиану, захватив двустволку.
Рабочие резали и вязали камыш. Увидев балкарца, остановились. Он старался идти медленно и как будто мимо, но ноги выросли до саженных размеров и упрямо вели его в одну сторону — туда, к ней.