Афина Паллада
Шрифт:
Мухадин только всхлипывает. Он просил есть, мать не дала: старший не сел за стол. Обжаловать это Мухадин не может: законы святы. Саид понимает и садится на свое место у окна. Сразу сели и братья — проголодались. Разият что-то делает, отвернувшись от стола.
— Мухадин! — Саид выбирает сладкую кость. — На!
Мальчонка быстро взглянул на мать, подбежал, схватил кость, аппетитно срывает мясо. Али, отец, недовольно ворчит:
— Зачем баловать? Скоро и так на шею сядет. Вчера говорит: папка, дай мне шайтан-воды — водки — и узкие брюки,
Саид наконец улыбается.
Али и Сафар курят. Старший слушает последние известия и выключает приемник — экономит батареи. Разият с сыном ужинают. Глаза у Мухадина стали маленькими, как вишневые косточки, он почти спит. Но все время вскидывается: не просмотреть бы чего из жизни взрослых.
Спит Мухадин. Спят братья. Разият что-то штопает и клюет носом. Саид втыкает в землю возле печки полые камышины, растопляет куски свинцового кабеля на совке, льет и режет свинцовые трости, катает на сковородах — волчья картечь. Устало коптит фонарь.
— Ложись спать, — говорит чабан арбичке.
— Рано, — поднимает она тяжелеющую голову.
— Ну, сказал, что ли!
И Разият, вздохнув, как лошадь, с которой сняли хомут, идет спать. А чабан еще чистит ружья, мажет стволы тракторной смазкой.
В степи то и дело попадается дичь. Чабан — охотник по образу жизни, а Саид охотник вдвойне — и по страсти. Всю осень стрелял уток, пока бригада не взбунтовалась — закормил жирной утятиной! Теперь ждет морозов, чтобы пойти на волка, сайгака и лису.
Залаяли собаки. На человека. Где-то за три версты скрипнула телега или ветер донес крик. Саид берет ружье, выходит в мокрую, шлепающую каплями темноту. Хорошо ему: рядом, за стеной, Секки, сирень ее глаз сегодня вся распустилась ему навстречу. От любви стал, как мальчишка. Вот если бы сейчас на кошару налетели какие-нибудь враги. Он сумел бы защитить милые глаза! Долго всматривается в темноту. Собаки молчат.
Ночь. Буруны. Осень.
В воскресенье Саид и Мухадин играли в казака-разбойника. Разбойником был Мухадин. На горячем коне — розовая хворостина — он гнался за чабаном, стрелял и бросал аркан на скаку. Оба выскочили из камышей на берег Кумы.
Секки полоскала белье. Мухадин задохнулся от удачи — можно заодно и бабу пленить! Но большой папка — братьев отца он тоже зовет отцами, это от родового строя, — забыл об игре, что ли, остановился возле горянки.
— Руки береги, вода, как лед! — просит Саид.
Она нагнулась ниже, продолжая свое дело.
— Не хочешь говорить, Секки?
— Саид, — впервые назвала по имени, — мы уедем отсюда.
— Зачем? — испугался чабан.
— Я не могу, боюсь тебя, думать стала много…
— Большой папка, — гнусит казак-разбойник, — убегай, я тебя два раза убил.
— Не уезжай… пропаду тут… с ума сошел, что ли… какая ты красивая!.. Почему раньше не встретил?..
— Хасан стал замечать. Во сне звала я тебя, он слыхал, ногой ударил.
—
— Да здесь… стыдно.
— Покажи!
— Вот, — подняла юбку чуть выше колена — розовый с черным синяк.
У Саида закружилась голова от белизны ее ног. Заскрипел зубами от невозможности помочь ей. Если бы не любил, то поговорил бы с Хасаном открыто, по-человечески. Но помочь, приласкать хотелось. С клокочущим у горла пульсом шепнул:
— Приди ночью, когда уснет он, к овцам.
— Боюсь. Нож точил все утро. К Ибрагимову поехал, там мулла появился, хочет лечить меня… Нет, не от любви… не беременею я… И за тебя боюсь. Уедем мы лучше с Хасаном…
— Пух! — выпалил из винтовки-камышинки Мухадин, и Саиду пришлось падать.
— Фью! — свистнула пуля над головой Саида через день, когда он возвращался с охоты по гребню буруна.
Он присел под кустом, всматриваясь в мглистую степь, откуда стреляли. Ветер стриг темные туманы, швырял их волнистыми кипами на бледное солнце. Охотничий сезон начался. Выстрелы гремели всюду. Знаток оружия, он определил: стреляли из малокалиберной винтовки. Малокалиберка была у Ибрагимова, но Ибрагимов — друг Муратова. Саид незаметно сполз с буруна, прошел домой камышами, о случившемся никому не сказал.
Постепенно узелки распутывались. Неделю назад чабаны из бригады Алимбекова, лучшего друга Ибрагимова, прятали в зарослях на островке десяток овец. Саид видел, заподозрил неладное, но решил, что чабаны делают какую-то махинацию в своей отаре. Через день пришли чабаны из соседнего колхоза, разыскивая пропавших овец. Саид показал на островок. Чабаны Алимбекова отреклись от участия в краже. Алимбеков не изменил хорошего отношения к балкарцу, но Ибрагимов с Саидом не поздоровался. Правда, тут была и другая причина. Надо же случиться, что в этот день памирский волкодав Саида сильно потрепал в степи кавказскую овчарку Ибрагимова, натасканную на людей. И может, поэтому между прежними друзьями пролегла полоса отчуждения. Но был еще один узелок: Хасан целыми днями стал пропадать у Ибрагимова.
Секки вышла на третью ночь. Он гладил ее руку и рассказал о выстреле. Сильно забилось ее сердце. Неожиданно из домика вышла Разият с фонарем и услышала шаги скрывающейся пары.
Утром, когда отара ушла, Разият сказала Саиду:
— Что делаешь, Саид…
— Замолчи! — вскипел он, чувствуя справедливость ее слов. — Молодая еще учить!
Выскочил на баз и столкнулся с Хасаном. В глазах рабочего злость, ревность, мольба, страх. Он угодливо раскрыл серебряный портсигар перед чабаном, и Саид механически взял папиросу, не зная, что с ней делать. Хасан приободрился, дав маленькую взятку, задымил на весь баз. Но плечи мелко дрожат, на губах лиловой пленкой нарастают невысказанные слова обиды, ревности.