Афинские убийства, или Пещера идей

Сомоса Хосе Карлос

– В определенные ночи каждой луны, – по дороге пояснил Гераклес Диагору, – скрытые внутри храма двери открывают вход в спутанные галереи, пронизывающие этот склон холма. У входа становится стражник; на нем маска и темный плащ, это может быть мужчина или женщина. Но важно правильно ответить на его вопрос, ибо иначе он нас не впустит. К счастью, мне известен сегодняшний пароль…

Лестница была широка. Спуск также облегчал свет равномерно расставленных факелов. На каждой ступени в нос удapял сильный запах дыма и благовоний. Доносились разряженные в эхо медоточивые вопросы гобоя и мужественные ответы цимбал вместе с голосом рапсода неразличимого пола. За поворотом в конце лестницы была

небольшая комната, на вид имевшая два выхода: узкий сумрачный туннель слева и прикрепленные к каменной стене занавеси справа. Из-за духоты было тяжело дышать. Рядом с занавесями – человек. Его маска – гримаса ужаса. Одет он в короткий, почти непристойный хитон, но большая часть его наготы терялась в темноте, так что нельзя было понять, худощавый ли это юноша или плоскогрудая девушка. Увидев вновь прибывших, он обернулся, взял что-то с полки у стены и протянул им, сказав двусмысленным юным голосом:

– Ваши маски. Святой Дионис Бромий. Святой Дионис Бромий.

Диагору не пришлось долго разглядывать ту, что досталась ему. Она была похожа на маску хоревтов в трагедиях: она выражала радость или безумие, а снизу была ручка, сделанная из той же глины, что и все остальное. Он не разобрал, мужское или женское то было лицо. Весила она довольно много. Он взял маску за ручку, поднял ее и оглядел вес вокруг сквозь загадочные отверстия для глаз. Когда он выдохнул, пар заволок ему глаза.

Существо (то самое, которое вручило им маски и род которого, на взгляд Диагора, нерешительно колебался в волнующем хороводе обоих полов при каждом жесте и каждом слове) отодвинуло занавеси и пропустило их внутрь.

– Осторожно. Здесь ступени, – сказал Гераклес.

Пещера была настолько закрытой, что наводила на мысль о первом материнском покое зачинающейся жизни. Стены менструировали красными жемчужинами, а нос забивал пронзительный запах дыма и благовоний. В глубине возвышалась не очень большая деревянная сцена, на которой стояли рапсод и музыканты. Публика толпилась на жалком клочке: неопределенные, раскачивающие головами тени, касавшиеся плеча соседа свободной от маски рукой. В центре выделялся треножник с позолоченным котелком. Гераклес с Диагором встали в последнем ряду и принялись ждать. Философ предположил, что в тряпье факелов и в угли свисавших с потолка курильниц добавлены красящие травы, потому что из них исходили невиданные языки оттенка огненно-красного румянца.

– Что это? – спросил он. – Еще один тайный театр?

– Нет. Это обряды, – ответил Гераклес сквозь маску. – Но не Священные мистерии, а другие. В Афинах их полно.

Внезапно в пространстве между глазными отверстиями маски Диагора показалась рука: она предлагала ему маленький кратер, наполненный темной жидкостью. Он повернул маску, пока не увидел перед собой другую. Красный воздух не позволял описать ее цвет, но вид ее с длиннейшим носом старой ведьмы был ужасен; по краям ее изливались чудесные образчики волос. Мужчина ли, женщина ли, фигура была одета в легчайшую тунику, подобную тем, что используют куртизанки на распутных вечеринках, желая возбудить гостей, но опять же – пол ее был невероятно умело скрыт.

Диагор почувствовал, что Гераклес толкнул его локоть.

– Прими то, что предлагают.

Диагор взял кратер, и фигура испарилась через входную дверь, на минуту молниеносно обнажив перед этим свою истинную природу, ибо туника была раскрыта по бокам. Но кровоточащий свет не позволил полностью рассеять сомнения: что это висело? Высокий живот? Низкая грудь? Разгадыватель взял другой кратер.

– Когда настанет момент, – пояснил он, – притворись, что пьешь, но даже не вздумай этого делать.

Музыка резко прекратилась, и публика начала делиться на две группы,

располагаясь вдоль боковых стен и освобождая центральный проход. Слышалось покашливание, хриплый смех и тихие обрывки слов. На сцене остался лишь покрасневший абрис рапсода, ибо музыканты ушли. В то же время, словно воскрешенный чернокнижником мертвец, поднялся зловонный пар, и Диагору пришлось силой подавить внезапное желание сбежать из этого подвала и вдохнуть снаружи свежего воздуха: он смутно догадался, что зловоние тянулось из котелка, от разномастного его содержимого. Было ясно, что, когда люди расступились, гниль начала беспрепятственно распространять свой аромат.

Тогда из-за занавесей у входа потянулась толпа невообразимых фигур.

Сначала в глаза бросалась их абсолютная нагота. Потом изгибы силуэтов наводили на мысль о женщинах. Они передвигались на четвереньках, и головы их были покрыты экзотическими масками. У одних грудь плясала больше, у других меньше. Тела одних больше отвечали канону эфебов, тела других – меньше. Одни из них ловко ползли, полные грации и гибкие, как тростник, другие были тучны и неуклюжи. Наиболее заметные части тела – спины и ягодицы – являли разные оттенки красоты, возраста и свежести. Но все они ползли нагишом, на четвереньках, хрюкая и ворча, как свиньи в период течки. Публика подгоняла их громкими криками. «Откуда они взялись?» – подумал Диагор. И тогда вспомнил о туннеле, уходящем из маленькой прихожей влево.

Они продвигались свиной головой: одна впереди, две за ней и так до четырех, больше тел в ряд в проходе не помещалось, так что это невиданное стадо в начале напоминало конец живого копья. Достигнув треножника, нагой поток разделился и окружил его.

Первые кинулись на сцену, стремительно набрасываясь на рапсода. Поскольку сзади появлялись все новые и новые женщины, последним пришлось остановиться. В ожидании они искушали друг друга масками, прижимая их к задам и бедрам впереди стоящих. Достигая цели, они, задыхаясь от бешенства, набрасывались на нее в полном беспорядке, нагромождая мягкую массу волнующихся тел, нескладную анатомию юной плоти.

Остолбеневший Диагор, застывший на грани удивления и отвращения, снова почувствовал, как Гераклес толкнул его локтем:

– Притворись, что пьешь!

Он взглянул на окружавших его людей: головы запрокидывались, и темная жидкость пятнала туники. Он отстранил маску и поднял кратер. Запах жидкости вовсе не был похож на зловоние, замеченное ранее Диагором: насыщенная смесь специй и чернил.

Проход снова освобождался, но сцена трещала под весом тел. Что там происходило? Что они делали? Из-за громогласной, меняющейся горы нагих тел ничего не было видно.

В этот момент со сцены что-то полетело и упало около котелка. Это была правая рука рапсода – ее было легко узнать по прилипшему к плечу обрывку черной ткани туники. Появление ее было встречено радостными возгласами. То же самое произошло с левой рукой, которая ударилась о пол, как сухая ветка, и отскочила к ногам Диагора. Ладонь се была раскрыта, как цветок с пятью белыми лепестками. Философ вскрикнул, но, к счастью, его никто не услышал. Расчленение подействовало как сигнал, и публика бросилась к стоявшему в центре котелку с ликованием резвящихся на солнце девушек. [99]

99

Девушки и белые лепестки снова наводят меня на мысль о моей деве с лилией: так и вижу, как она радостно, уверенно бежит под горячим солнцем Греции с лилией в руке… И все это в этом ужасном абзаце! О, проклятая эйдетическая книга!