Афинские убийства, или Пещера идей
Шрифт:
– То, что я тебе рассказала.
– Напомни мне.
Ясинтра заморгала и отвела свои влажные, почти прозрачные глаза от Гераклеса. Розовый кончик языка медленно освежил алые губы.
– Чтобы я никому не говорила о моих отношениях с Трамахом, а то пожалею. И клялись Стиксом и богами.
– Понимаю…
Гераклес поглаживал серебристую бородку. Он начал вышагивать перед Ясинтрой: влево, вправо, влево, вправо… [107] а потом, раздумывая вслух, пробормотал:
107
Не
– Сомнений быть не может: наверняка они тоже были членами…
Он вдруг повернулся и оказался к девушке спиной. [108] Падавшая перед ним на стену тень Ясинтры, казалось, стала расти. С внезапной мыслью Гераклес обернулся к гетере. Ему показалось, что она была к нему на несколько шагов ближе, но он не придал этому значения.
– Постой-ка, ты не помнишь, не было ли у них какого-нибудь приметного знака? Скажем, татуировки, браслетов…
Ясинтра нахмурила лоб и снова отвела взгляд.
108
ПРОКЛЯТИЕ, НЕТ!!!
– Нет.
– Но, конечно, это были не юноши, а взрослые мужчины. В этом ты уверена…
Она кивнула и сказала:
– Гераклес, что происходит? Ты говорил мне, что Менехм уже не сможет причинить мне никакого зла…
– Так оно и есть, – успокоил он ее. – Но мне бы хотелось поймать этих людей. Ты узнала бы их, если б снова увидела?
– Думаю, да.
– Хорошо. – Гераклес вдруг почувствовал прилив усталости. Он взглянул на манящее ложе и вздохнул. – Теперь я отдохну. День был очень тяжелый. Если можешь, разбуди меня, как рассветет.
– Разбужу.
Он безразлично махнул ей на прощание и опустил свою мощную спину на кровать. Постепенно его бдительно следящий за всем разум сомкнул глаза. Сон проник в него, как нож, вспарывая сознание. [109]
Сжатое пальцами сердце пульсировало. Вокруг было темно, и слышался голос. Гераклес перевел взгляд на солдата: сейчас он говорил. Но что? Было так важно это узнать! Заточенный в дрожащую серую впадину, солдат шевелил ртом, но сильное биение сердца мешало Гераклесу расслышать его слова. Однако его форму он видел ясно: кираса, юбка доспеха, поножи и шлем с нарядным гребнем. Он распознал его ранг и, казалось, разобрал что-то из слов, но вдруг биение сердца стало сильнее: оно походило на приближающиеся шаги. Менехм, естественно, улыбался из глубины туннеля, из которого выползали на четвереньках нагие женщины. Но самым важным было вспомнить то, что он только что забыл. Только тогда…
109
Опасность не миновала: все три слова все еще здесь, предупреждая нас посредством эйдезиса!
– Нет, – простонал он.
– Опять тот же сон? – спросила склонившаяся над ним тень.
Спальня была все так же залита слабым светом. Накрашенная и одетая Ясинтра лежала рядом с Гераклесом, напряженно глядя на него.
– Да, – проговорил он и провел рукой по влажному лбу. – Что ты здесь делаешь?
– Я услышала шум, как и в прошлый раз: ты говорил вслух, стонал… Я не выдержала и пришла разбудить тебя. Я уверена, это боги посылают тебе
– Не знаю… – Гераклес провел языком по пересохшим губам. – Мне кажется, это послание.
– Пророчество.
– Нет, послание из прошлого. Что-то, что мне нужно вспомнить.
Она ответила, внезапно смягчая свой мужеподобный голос:
– Ты не достиг мира. Ты слишком напрягаешься для своих мыслей. Не отдаешься чувствам. Когда моя мать учила меня танцевать, она говорила: «Не думай, Ясинтра. Не ты используй свое тело – дай ему использовать тебя. Твое тело не принадлежит тебе, оно – собственность богов. В твоих движениях проявляют себя они. Дай телу властвовать над собой: его голос – желание, а его язык – жесты. Не переводи этот язык. Только слушай. Не переводи. Не переводи. Не переводи…»*
– Быть может, твоя мать была права, – признал Гераклес. – Но я не в состоянии не думать. – И он добавил не без гордости: – Я чистой воды Разгадыватель.
– Может, я смогу тебе помочь.
И недолго думая она откинула простыню, тихо склонила голову и покрыла ртом часть туники, под которой скрывался вялый член Гераклеса.
От этих гипнотических слов у меня слипаются глаза.
Он онемел от удивления. Резко вскочил. Чуть оторвав от ткани свои толстые губы, Ясинтра прошептала:
– Позволь.
Она целовала и ласкала мягкий продолговатый бугорок на который Гераклес почти не обращал внимания со смерти Хагесикоры, это податливое и послушное нечто под туникой. Наконец, пройдясь тут и там, она нашла ртом крохотное местечко. Для него это был словно крик, внезапное пронзительное ощущение своей плоти. Откидываясь на ложе, он застонал от удовольствия и закрыл глаза.
Ощущение разрослось и воплотилось в небольшой кусочек кожи внизу живота. Он расширялся, набирал объем и креп. Это было уже не какое-то место: это был мятеж. Гераклес не мог даже заподозрить его в таинственной покорности своего члена. Теперь этот мятеж принял облик молчаливого неповиновения самому себе, которое отделялось от него и обретало форму и собственную волю. А она воспользовалась только ртом! Он снова застонал.
Вдруг ощущение резко пропало. В теле осталось пустое жжение, похожее на след от пощечины. Он понял, что девушка прервала ласки. Открыв глаза, он увидел, как она поднимает нижний край пеплума и садится верхом на его ноги. Ее твердый живот танцовщицы прижался к призывно возвышающейся твердой скульптуре, которую она помогла изваять. Он застонал, вопрошая ее. Она начала раскачиваться… Нет, не так, это был танец, танец, выполняемый одним лишь туловищем: ее ноги крепко прижимались к толстым бедрам Гераклеса, а руки упирались в ложе, но туловище пленительно двигалось под ритм музыки кожи.
Наметилось плечо, и ткань, придерживающая пеплум с той стороны, с нарочитой медлительностью начала сползать по точеному краю и спустилась по руке. Ясинтра повернув голову к другому плечу и повторила движение. Полоска ткани здесь немного дольше задержалась на точке вершины, но Гераклес подумал даже, что это затруднение было умышленным. Затем поразительным движением гетера оторвала руки и без малейшей неловкости освободила их из уз ткани. Пеплум скользнул вниз и повис на высоких грудях.
Тяжело раздеться без помощи рук, подумал Гераклес, и в этой затрудненной медлительности крылось одно из даруемых ему удовольствий; другое, не такое покорное, еще более медлительное и неповоротливое, исходило из постоянного, нарастающего давления ее лобка на выставленную им напоказ покрасневшую палицу.